Пять часов пополудни, вторник 12 апреля 1855 года. В офицерском блиндаже легкой 3-й батареи 11-й полевой артиллерийской бригады на Язоновом редуте 4-го севастопольского бастиона царил полумрак, слегка рассеиваемый колеблющимся пламенем догорающей восковой свечи. Сидевший за грубо сколоченным столом молодой офицер, рослый и широкоплечий, с небольшими усами и светло-голубыми глазами на волевом лице, высоким лбом и короткой причёской чёрных, слегка вьющихся волос, пересматривал и кое-где правил только что написанные строки. «…Пройдя шагов двести, вы входите в изрытое грязное пространство, окружённое со всех сторон турами, насыпями, погребами, платформами, землянками, на которых стоят большие чугунные орудия и правильными кучами лежат ядра. Всё это кажется вам нагороженным без всякой цели, связи и порядка, где на батарее сидит кучка матросов, где посередине площадки, до половины потонув в грязи, лежит разбитая пушка, где пехотный солдатик, с ружьем переходящий через батареи и с трудом вытаскивающий ноги из липкой грязи. Но везде, со всех сторон и во всех местах, видите черепки, неразорванные бомбы, ядра, следы лагеря, и всё это затопленное в жидкой, вязкой грязи. Как вам кажется, недалеко от себя слышите вы удар ядра, со всех сторон, кажется, слышите различные звуки пуль – жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна, – слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех нас, и который вам кажется чем-то ужасно страшным. «Так вот он, четвёртый бастион, вот оно, это страшное, действительно ужасное место!» – думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это ещё не четвёртый бастион. Это Язоновский редут – место сравнительно очень безопасное и вовсе не страшное».
Отложив в сторону перо, офицер глубоко задумался. Ему двадцать шесть лет, позади два года службы юнкером на Кавказе, производство в прапорщики и перевод в воевавшую с турками Дунайскую армию. Затем производство в подпоручики и направление в осаждённый врагом порт-крепость Севастополь. Семь номерных бастионов и один именной (Корниловский на Малаховом кургане) лежат неровным полукругом в 7,5 вёрст, начиная от Килен-балки и до Александровской бухты. Самый важный, находящийся южнее других на Бульварной высоте 4-й бастион входит во 2-ю оборонительную дистанцию вице-адмирала Ф.М. Новосильского. Язоновский редут, внутренний опорный пункт бастиона, где вот уже две недели он несёт службу со своим взводом и двумя лёгкими пушками-«единорогами», соединяет между собой четыре передовые артиллерийские батареи. Последние десять дней город, бастионы, и особенно 4-й, находятся под ежедневным беспрерывным обстрелом сотен вражеских орудий, наверное, готовится очередной штурм. Слава Богу, сам пока цел, даже не ранен. Впечатлений для написания рассказа об увиденном много, но хотелось бы ещё побывать на одной из артиллерийских батарей переднего края, где стоят большие корабельные пушки, а канонирами при них матросы с затопленных у входа в севастопольскую бухту парусников.
На мгновение, осветив квадрат входа в блиндаж и прибавив громкости монотонному орудийному гулу, приоткрылась тяжёлая дверь из дубового бруса.
— Ваше благородие, — прозвучал негромкий голос денщика, старавшегося не разбудить других отдыхавших в блиндаже после дежурства на бастионе офицеров, — пришёл капитан Нестеров из пехотного прикрытия, собирается к морякам и Вас с собой зовёт.
Быстро облачившись в форменный мундир и пристегнув на ремень саблю, подпоручик вышел наверх. Офицеры поздоровались, и Нестеров сообщил, что его рота идёт в дежурство на прикрытие 23-й флотской батареи, пригласил его с собой к морякам. Капитан подозвал стоявшего в стороне солдата в зелёном мундире с красными погонами, на вид лет двадцати пяти, худощавого и стройного.
— Пойдём вместе до батареи, дальше я в траншею, а он при тебе останется. Солдат бывалый, храбрый и смышлёный, знает там каждый камень и каждую нору, не раз бывал в ночных вылазках к неприятелю. Потом тебя и обратно проводит. А ты Михал приглядывай за господином подпоручиком, он пока всех наших окопных хитростей не знает, головой мне за него отвечаешь! Ну, двинемся с Богом.
Вид с холмистой гряды на окружающую местность невольно завораживал взгляд. Было тепло, природа наперекор смерти буйно зеленела и цвела среди развалин. Весенние бури уже миновали, вдали под яркими лучами весеннего солнца поблескивала безмятежная синяя морская гладь. Продвигаясь между воронками от бомб, насыпями над блиндажами, землянками и погребами, они то и дело слышали хорошо различимое в пушечном гуле посвистывание французских штуцерных пуль над головой. Пехотный капитан, бывший здесь с начала осады, делился со своим знакомым последними новостями:
— Велики наши потери, с первой бомбардировки тут и четверти людей уже не осталось: кто убит, ещё больше по госпиталям… Командир нашего бастиона господин Реймерс Василий Густавович давеча обмолвился, что за один суточный обстрел сюда падает до двух тысяч ядер и бомб, а штуцерных пуль так, наверное, и не счесть. Недаром Его императорское Величество повелели каждый месяц гарнизону зачесть за год службы со всеми правами и преимуществами. Французы имеют против нас сотни три орудий, а на бастионе пока лишь сотня имеется. Предписано всем свободным от дежурства быть по блиндажам и в других закрытых местах. Зато, скажу вам, подрыв нашего фугаса под их первой линией, что наблюдал недавно с 23-й батареи, был подобен извержению Везувия, у нас самих под ногами земля тряслась. Кто уцелел там, на бруствер повыскакивали, а наши штуцерники валили их десятками!
Вскоре они вышли на батарейный дворик, огороженный высоким бруствером из плетёных фашин и мешков с землёй. Большие чугунные пушки на деревянных площадках были выдвинуты к амбразурам, закрытых плетёными матами из корабельных канатов, что предохраняли от пуль. Рядом были сложены пирамидки ядер, подальше виднелись хорошо углублённый в землю погреб для боезапаса и большой матросский блиндаж в несколько накатов. На постах у бруствера в небо зорко всматривались сигнальщики, и время от времени раздавались их зычные голоса:
— Пить пошла!… Армейская!… Чужая!… Берегись, на-ша!!
Первое обозначало, что бомба летит с большим перелётом и упадёт в бухту; второе – что она упадёт в тылу бастиона, на землянки и блиндажи прикрывавшего его Тобольского пехотного полка; третье – что направлена в другой сектор бастиона; последнее – что бомба через 2-3 секунды упадёт и взорвётся где-то рядом.
У одной из пушек сидели и курили трубки несколько дежурных канониров, которые при появлении офицеров вскочили с мест и приветствовали, по-видимому, хорошо им знакомого капитана. Подошёл и дежуривший на батарее молоденький мичман.
— Здравствуй, Николай! Вот представляю тебе гостя с 11-й полевой артиллерийской батареи, графа Льва Толстого, прошу любить и жаловать. Покажи ему своё заведование и вид на супостата-неприятеля, а мне пора в свою роту, прощайте!
Представившись гостю в свою очередь, моряк продолжил с заметным уважением в голосе:
— Не скрою, господин подпоручик, давно выписываю журнал «Современник» и наблюдаю за вашими литературными успехами. Читал два года назад «Историю моего детства», затем «Набег», прекрасно написанный, в минувшем году – «Отрочество». Полагаю, и сейчас тоже что-то пишете, чтобы порадовать читателей новыми произведениями, может быть даже про наш четвёртый бастион?
Кратко поведав историю своей батареи, назвав имена офицеров и наиболее отличившихся канониров, он подвёл подпоручика к одной из завешанных канатами орудийных амбразур. Внимательно рассмотрев в просунутую меж канатами подзорную трубу вражескую позицию, протянул её гостю:
— Вот гляньте осторожно: немного впереди наши ложементы, где сейчас находится рота Нестерова, правее 38-я батарея лейтенанта Костомарова, а та линия насыпей саженях в пятидесяти дальше – это уже французы.
Объяснения прервал пронзительный крик сигнальщика:
— На-аша! Береги-ись!!
И почти сразу на дворик метрах в двадцати от них с неба упала полупудовая бомба, зашипела, пару раз крутнулась, разбрасывая искры из запальной трубки и с грохотом взорвалась. Все успели укрыться кто куда, лишь Толстой немного замешкался, – и тут же был повален в ближайшую воронку стоявшим у него за спиной Михалом, который упал сверху, закрыв его своим телом. Когда удушливый дым и пыль от взрыва рассеялись и люди поднялись с земли, раздалось несколько голосов:
— Носилки! Носилки Ефимову!
Залитого кровью тяжело раненого матроса уложили на носилки и унесли в лазарет. Простившись с другом, несколько старослужащих матросов подошли к мичману:
— Дозвольте, Ваше благородие, мы им за Ефимова тоже свой гостинец хотя бы из одного орудия пошлём?
Офицер молча кивнул одному из унтеров, и тот скомандовал расчёту большой мортиры:
— К орудию!
Обернувшись к подпоручику, мичман озабоченно произнёс:
— Сейчас французишки сюда в ответ бомб накидают, мало не покажется, так что заходите к нам как-нибудь в другой раз…
На обратном пути подпоручик подозвал следовавшего позади солдата и завёл разговор:
— Кто таков будешь, молодец, из каких краев?
— Рядовой третьей роты второго батальона Тобольского пехотного полка Михал сын Тимохов Супрунович, из крестьян села Новосёлки Домановичской волости Речицкого уезда Минской губернии, Ваше благородие!
— Не доводилось мне в тех местах бывать. А что, село большое, людей много?
— В селе нашем шесть десятков дворов. Кроме нас, Супруновичей, живут там ещё Савицкие, Демидовичи, Гордиенко, Самойленки, Шинкоренки, Романишки, Гришко, всех больше четырёхсот душ наберётся. Мы хлеборобы, крепостные люди Его превосходительства действительного статского советника Павла Матвеевича Толстого.
— Надо же! Моя родня, хотя и совсем дальняя. А места на твоей Беларуси красивые?
— Это точно, Ваше благородие, красивее нашего Полесья нет ничего на свете, особенно весной и летом! Пойменные луга у речек и озёр зелёные-зелёные, а небо над ними синее-синее, так и хотят друг друга пересинить да перезеленить. У отцовского дома высокий старый клён, и там на самом верху большое гнездо аистов. Как себя с малолетства помню, каждый год они после зимовки в тёплых краях туда возвращались. И раньше это было, как старики рассказывали. Аист, а по-нашему бусел – это Божья птица, она как оберег для хозяев дома, людям счастье приносит. Вот уже пять годов прошло, как был взят рекрутом, а до сих пор часто сниться, что кружат буслы в небе над нашей хатой…
Так за беседой они дошли до Язоновского редута. Порывшись в карманах, офицер нашёл там лишь один измятый десятирублёвый кредитный билет.
— Вот, выпьешь за моё и своё здоровье, благо повод тому сегодня был хороший.
— Что Вы, Ваше благородие, денег мне не нужно, не за то воюем, да я и не пьющий к тому же. Простите меня Христа ради, что на батарее так с Вами обошёлся, ведь нельзя было иначе, и ротный командир велел мне за Вами под огнем приглядывать.
Подпоручик улыбнулся, убрал купюру, немного подумал, достал из внутреннего мундирного кармана часы в металлическом корпусе с откидной крышкой и цепочкой. Подержал их в ладони, наверное, что-то вспоминая, затем протянул Михалу:
— Держи служивый, не отказывайся, это подарок от чистого сердца, когда-нибудь своим внукам покажешь, да расскажешь им эту историю…
Вернувшись в блиндаж, Л.Н. Толстой записал в своём личном дневнике: «12 апреля. 4-ый бастион. Писал «Севастополь днем и ночью» и кажется недурно, надеюсь кончить его завтра. Какой славный дух у матросов. Как много выше они наших солдат! Солдатики тоже милы и мне весело с ними». Отложив дневник, он взял рукопись и быстро положил на бумагу ещё один фрагмент своего рассказа. «…Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им».
Что ж, вот почти уже готов первый из трёх задуманных севастопольских рассказов. Разве что заглавие надо будет поменять на другое, например «Севастополь в декабре месяце». Остаётся внести кое-какие дополнения, затем переписать набело стопку исчёрканных поправками листов и отослать с первой оказий в Санкт-Петербург издателю Некрасову, договоренность с ним по этому поводу уже имеется. А в следующем рассказе о днях нынешних нужно обязательно описать увиденную сегодня поистине эпическую картину изрыгающих огонь и дым бастионов, сражающихся и умирающих там людей с отважными сердцами, таких, как его сегодняшний спаситель, солдат-белорус Михал…
Больше они никогда не встретятся. Подпоручик Лев Николаевич Толстой после командировки на 4-й бастион со своей артиллерийской батареей принимал участие в сражении на Чёрной речке и обороне Малахова кургана, был награждён орденом Святой Анны 4-й степени. Затем был послан с донесением в Санкт-Петербург, там досрочно произведен в поручики. После окончания войны оставил воинскую службу, посвятил себя литературе и впоследствии стал одним из наиболее известных русских писателей и мыслителей.
Рядовой Подольского пехотного полка Михал Тимофеевич Супрунович тоже уцелел в той войне и был награждён серебряной медалью «За защиту Севастополя 1854-1855». Отслужив в армии положенные 15 лет, был уволен в запас и вернулся в родные Новосёлки. Вновь стал хлеборобом, завёл крепкое хозяйство, женился, вырастил детей, был уважаемым человеком в своём селе и единственным имевшим большую по тем временам для крестьян редкость – часы. По большим праздникам, бывало, надевал свой старенький, но всегда чистый и отглаженный мундир с медалью. Отстояв в Новоселковском Петро-Павловском храме церковную службу, шёл с несколькими такими же отставниками в корчму, где они поминали своих погибших товарищей и пели старые солдатские песни. Шли годы, сменялись поколения. Носители этой фамилии и ныне проживают в Новосёлках и других местах на Беларуси, а также за её пределами. Самый известный из них – Михаил Андреевич Супрунович, генеральный директор холдинга «БелГАЗавтосервис», благотворитель и меценат, автор замечательной книги «Спешите делать добро». И по-прежнему каждый год по весне в своё гнедо на высоком столбе возле былой усадьбы Супруновичей возвращаются аисты.
