Пересечения
Лекция пролетела незаметно и для лектора, и для слушателей.
Читавший лекцию, приват-доцент местного университета, расположенного на острове, был увлечен едва ли не всем, что ему приходилось делать, в том числе и тем, что было предписано, навязано извне; он был человеком долга и считал, что перед обществом и космосом каждый из людей имеет важные обязательства. Офицеры, которые оказались его слушателями, и слушателями прилежными, внимательными, дисциплинированными, также, вызывали в нем помимо чувства долга еще и определенную симпатию. Выступать перед ними было удобно и даже приятно.
Приват-доцент не хотел думать о том, что они не так давно были противниками. О том, что жители его родного города – столицы восточной провинции черно-белой страны под красной черепицей, города Королевича – больше всего на свете боялись, что эти офицеры со своими бесстрашными ротами и батальонами прорвутся через прилежно и заботливо возведенные городские укрепления, нарушат ровную привычную городскую жизнь. Ведь эти военные были неотъемлемым и ярким воплощением зелено-голубой с пшенично-золотым обрамлением малоизвестной и пугающей силы, дремавшей на необъятных просторах восточнее Старого Света. Сила эта принадлежала стране, долгое время считавшейся дикой и темной, казавшейся западным завоевателям легкой добычей, но вдруг оказавшейся огромной империей, за последние сто лет сокрушившей не одно старосветское королевство.
Однако захватив город, присоединенный со всеми прилегающими территориями к молодой империи, офицеры не только не нарушили городского порядка, но внесли в него живой колорит, помогали наполнять кошельки местных пекарей, рыбаков, торговцев ремесленников. К тому же для ученого, стремящегося к истине, справедливости, рациональности, эти люди были частью общества и Вселенной, почитаемых им важнейшей целью своего внимания, деятельности и всего своего существования.
Офицеры не были похожи на завоевателей, хотя не всех можно было назвать симпатичными; были среди них суховато-надменные, вызывающе-колкие, пустовато-равнодушные, пытливо-критичные … Люди, как люди. И все же больше среди слушателей было чрезвычайно внимательных, прилежных, и, в целом, доброжелательных людей.
Словом, аудитория, по мнению ученого, выражала, скорее, дружелюбие и достоинство, познавательную взыскательность, предрасположенность к сотрудничеству, нежели хоть какую-то неприязнь или враждебность. Немалые культурные различия между офицерами-пришельцами, и лектором-уроженцем этих мест – национальные, религиозные, профессиональные, политические – не препятствовали общению и сотрудничеству. Эта аудитория располагала к серьезному разговору и искреннему усердию.
Слушатели, в свою очередь, находили приват-доцента не только вполне добросовестным учителем и знающим свой предмет специалистом, но и достойным ученым, забавным, неравнодушным и весьма искренним человеком. Эта лекция была уже не первой за несколько недель, но число присутствующих, раз от раза не уменьшалось. С интересом слушали ученого и те, кто его родной язык знал неважно; были даже и такие, кто почти ничего не понимал (они осторожно просили других, более осведомленных соотечественников, изредка переводить самое важное, самое непонятное).
Лектор говорил не только о пиротехнике, фортификации, но и ловко связывал специальную информацию со всем познавательным опытом человека, особенно, с научным знанием, и мастерски выстраивал метафизические обобщения, демонстрируя, как в противоречивости мира обнаруживаются закономерности, как пересекаются интересы людей и государств…
Одни слушатели самым серьезным образом надеялись повысить меру своего военного и инженерного образования, другие – расширить кругозор, третьи посчитали уместным таким образом разнообразить свои впечатления.
Но все на свете когда-то завершается, чтобы уступить место новому или возобновлению ранее прерванного, отложенного. У офицеров было много своих дел: служебных, деловых, бытовых, амурных, к которым они и устремились сразу после лекции. Лектор – ученый, не обремененный ни семьей, ни сложным бытом, ни какими-либо другими внешними обязательствами, кроме учебных – намеревался предаться, пожалуй, самому своему важному и любимому делу: прогуливаясь по своему родному и единственному в жизни городу, свободно и напряженно размышляя, уточнять и развивать свое представление о мире. Во время этих приятных прогулок он нередко обдумывал наиболее сложные и значимые тезисы будущих статей и книг, в которые нельзя допустить неопределенности и необоснованного мнения; эти тексты, по замыслу пока еще молодого, но амбициозного ученого, должны были содержать лишь истину о бытии.
Приват-доцент строго соблюдал когда-то избранный для прогулки маршрут. И на этот раз он собирался, как обычно, пройти через весь остров от университета, располагавшегося на востоке, на запад: мимо кафедрального собора, через соборную площадь, вдоль неширокой и почти прямой улицы до ее пересечения с другой – самой западной – улицей острова. Затем он поворачивал направо и, перейдя в старый город по самому старому городскому мосту, покидал остров до следующего утра. Далее путь его пролегал наверх к замку, у стен которого он огибал с севера не слишком уютный в эту пору сквер, и возвращался к реке, но уже ниже по течению, где ее рукава пересекались, сливаясь в одно довольно широкое русло. Там, недалеко от пристани, в полюбившейся таверне, хозяева, прислуга и завсегдатаи которой ученого давно знали, он намеревался не торопясь плотно пообедать. Нередко обед был густо приправлен неспешными разговорами с моряками и купцами о далеких городах, странах, где он сам никогда не бывал и куда не собирался, о разных народах, их обычаях и причудах, о небывалых явлениях и опасностях, и, конечно, о звездном небе, неодинаковом в разных уголках мирового океана …
Впрочем, плавность и обстоятельность обеденных бесед только не знающих ученого могла сбить с толку, заставить предположить, что любопытный собеседник увлечен и о продолжительности застольных дискуссий не думает. Приват-доцент, действительно, никуда не спешил, потому что точно знал, когда разговор закончится, и он направится домой. Завершал обед и разговор ученых в одно и то же время. И многие давно знающие его горожане давно перестали удивляться, а просто сверяли по нему время, находя в нем что-то, подобное небесным светилам.
На острове и в северной – замковой и портовой части – города педантичного строгого ученого знали довольно хорошо. В пригороде, расположенном к югу от острова, ученый бывал редко, хотя именно там он появился на свет. Примечательно, что пригород вошел в состав города как раз в тот год, когда будущий приват-доцент появился на свет. Там жила его большая семья, прошло детство. Но пятнадцать лет назад умер отец (матери не стало несколько годами раньше); и он, тогда бывший студентом, не завершив обучения, вынужден был искать место домашнего учителя, чтобы помогать сестрам. Работу он находил довольно далеко от города, и смог завершить обучение и вернуться в университет только девять лет спустя. Но за это время он приобрел окончательную самостоятельность и самодостаточность, как в материальном положении, так и в миропонимании, что вылилось в написание ряда интересных и даже сенсационных работ, и позволило ему получить в университете место внештатного преподавателя, приват-доцента. От родного пригорода за это время он отвык навсегда.
Ученый, по своей физической природе человек невеликий, а в юности казавшийся даже тщедушным, ясно понимал, что богатырским здоровьем не обладает, но старался не оставлять собственным недостаткам и слабостям возможности серьезно влиять на свою судьбу; и уж совершенно определенно, не позволял им мешать заниматься главными и любимыми делами. Он строго соблюдал собой же установленный режим, отказался от излишеств, предпочитал простую здоровую пищу заманчивым кулинарным изощренностям, не приобретал вредных привычек. Твердость в выполнении своих правил и планов стала одним из принципов его жизни. Так, довольно слабый здоровьем мальчик, которого, надо признать, в детстве очень любила и нежно опекала мать, и отец поддерживал, как только мог, стал не только вполне крепким человеком, но и заметной персоной просвещения, науки, которым уже немало послужил и продолжал добросовестно служить. Ему прочили яркое и незаурядное будущее, но, вполне вероятно, он относился к подобным пророчествам без особого внимания, потому что был убежден: большая научная работа, серьезное настойчивое постижение бытия, ведет к величию, не доступному для понимания человека, далекого от настоящей науки, философии, пусть и знатного.
Ничто не могло нарушить планов, намерений, пристрастий приват-доцента; даже шедшая шестой год война, в которой его родная страна несла потерю за потерей, в числе которых оказался и королевский город с его старым университетом на острове и самим приват-доцентом.
Недавняя смена государственной принадлежности города, принятая и молчаливо поддержанная присягнувшим новому Отечеству ученым, его собственное материальное положение заметно улучшила. Появились новые ученики, подданные молодой Восточной империи, оказавшиеся в городе по велению их Родины или вследствие собственных честолюбивых устремлений, жажды славы, карьеры, ищущие лучшие образцы западной культуры, помимо прочего, охотно платившие и за частные уроки. Стало больше студентов и из других соседних земель и королевств. Вот и эти лекции с офицерами, организованные новым генерал губернатором, приносили доход … Ученый, и прежде аккуратный, теперь, в свои тридцать шесть лет, стал одеваться элегантно, почти шикарно; его даже стали за глаза называть галантным магистром.
Впрочем, январь – для города уже третий в составе нового государства – выдался холодным, и на улицах города в эту пору было не до галантности. Река, в имени которой слышалось причина и основание достатка и благополучия людей, полтысячелетия назад осевших на ее берегах, прочно охватившая остров своими южным, «старым», и северным, «новым», рукавами, покрылась льдом. Горожанам, выходящим на улицу, было не до шика; некоторые из них суеверно считали, что пришедшие с востока иноземцы принесли с собой холод их суровой страны.
Ученый над подобными предрассудками даже не смеялся, но к погоде, как и к любым проявлениям природы относился с большим вниманием и почтением. И теперь, после лекции, он тщательно и очень тепло оделся: стужа и ветер не должны были мешать прогулке, отвлекать от размышлений. О том, чтобы он отменил свой традиционный план, не могло быть и речи.
На выходе из университета, ученый едва не столкнулся с двумя офицерами.
Одного из них он знал довольно давно: несмотря на свою чрезвычайную молодость и невысокий воинский чин, он был известен первым лицам города, относившихся к нему с почтительным вниманием. Преувеличенное внимание объяснялось, прежде всего, тем, что офицер занимал серьезную должность при губернаторе. Губернаторы менялись, а юный поручик сохранял за собой важный пост. Молодой офицер, хорошо говоривший на местном языке, серьезно увлекающийся наукой, по всей видимости, оказывал влияние на некоторые решения в крае, в городе, в том числе, и в университете.
Другого, штаб-офицера лет тридцати или чуть старше, доцент сегодня видел впервые. Он привлек внимание ученого тем, что напоминал ему самого себя: тоже невысокий, довольно сухой, но еще более прямой, напряженно-стройный, с открытым и цепким взглядом, энергичным и проницательным. Ученый мгновенно решил, по тому, как офицеры держались между собой, что этот, ранее неизвестный военный, еще более значим в губернаторстве, чем поручик. Приват-доцент даже успел представить, что об этом новом для него человеке, вполне возможно, придется еще не раз услышать, а может, как знать, известность этих людей может перешагнуть государственные границы.
Впрочем, достаточно молодому ученому, известному в философских и научных сообществах Старого Света, международная известность и широкое признание представлялись нормальным явлением, неизбежным результатом напряженного труда, а не предметом восхищения, удивления и уж никак ни целью, достойной серьезного приложения сил.
Офицеры остановились, почтительно, не надевая головных уборов, кивнув, пропуская своего лектора вперед. Доцент вежливо с легким поклоном поблагодарил их, собираясь распрощаться, но не успел: незнакомый офицер, вероятно недавно попавший в город, поблагодарил ученого за полезное, содержательное занятие. Местным языком офицер владел, похоже, неплохо; во всяком случае, говорил бойко, хотя акцент был очевиден.
Ученый – коренной представитель города и университета – вежливо уверил, что рад быть полезным и впредь, добавив о своем долге и искреннем желании помогать господам офицерам в пределах его скромных возможностей. Офицеры еще раз склонили головы на прямых спинах, при этом старший из них еще раз поблагодарил, обещая воспользоваться любезностью лектора, как только представится случай.
Раскланялись. Ученый решительно направился навстречу ветру, холоду, городу … и своим новым выводам и открытиям.
Погода в городе-гавани могла меняться по нескольку раз за сутки, но в час, когда мыслитель оказался на улице, к его удовольствию, не было ветра, и холод был даже приятен, бодрил. Солнце скрывали облака, мягкий свет бережно обволакивал собор, подернутые зимней сединой черепичные крыши домов, безлистные деревья, располагая к спокойному ровному течению мыслей …
– Простите, пожалуйста! – неожиданно услышал ученый, уже готовый погрузиться в раздумья о бытии, которое он созерцал в такие часы изнутри своей непроницаемой для внешних сил познавательной капсулы, – очень прошу вас, не сочтите за крайнюю невежливость.
Это был тот самый невысокий штаб-офицер, незаметный во время лекции, учтивый при встрече и такой бесцеремонный сейчас. Знакомого поручика рядом не было.
– Очень прошу вас не сердиться. Разрешите представиться. Подполковник инфантерии … Меня зовут Александр. Я крайне занят теперь, завтра уезжаю на войну, а когда смогу быть здесь снова, неизвестно. Не могу не спросить. Простите за прямоту.
Ученый остановился и отметил про себя, что офицер, все же был выше его самого и моложе. На улице еще более живыми оказались его глаза, и губы, как будто, готовые сложиться в улыбку, а может быть произнести что-то важное или колкое. Да и все его лицо в еле заметных ранних морщинках, каждая из которых, казалось, могла жить сама по себе, навевало мысль об озорном лесном ручье, готовым не только легко размыть препятствие, но и поменять русло.
Доцент строго и совершенно бесстрастно смотрел на военного, не проронив ни звука, всем видом показывая отсутствие радушия и желания вести беседу; но тот как будто не заметил прохлады и сухости лектора.
– Простите, Ваше высочество, Вы безбожник? – спросил он тоном собеседника уже давно участвующего в этом диалоге и, в продолжение многих прежних высказываний, намеревавшегося сделать важное уточнение.
Обращение было неожиданным настолько, что ученый не нашел, что сказать, и не сразу понял содержание вопроса. Он даже собирался повернуться и удалиться, но штаб-офицер, как ни в чем не бывало, продолжал:
– Если Бога не почитаете, как же вам верить?
Ученый снова не ответил. Но офицер, казалось, и не ждал ответа.
– Я понимаю, чувствую … Вы Бога не отвергаете. Но вы написали об ином сотворении мира.
Ученый медленно молча повернулся, собираясь продолжать свою прогулку, прерванную в самом начале. Но, при этом, неожиданно для себя самого согласился, что этот странный незнакомый человек – необходимый атрибут сегодняшней прогулки. Он взглянул на собеседника сбоку серьезно, оценивающе, как бы давая понять: он не намерен задерживаться здесь, у северо-восточного угла собора, но не против, чтобы подполковник его пока сопровождал, и постепенно перенес вес тела на правую ногу, готовый двинуться вдоль собора. А офицер, будто и сам направлялся в ту же сторону, уже был рядом.
И вот они идут – плечо к плечу, по скользкой брусчатке, проступающей мокрыми черепашьими горбиками сквозь рваные снежные сети, опутавшие все улицы и крыши домов – словно прогуливаются привычно друг для друга; как будто, делали так, если не каждый день, то часто, и это непременно повторится завтра, послезавтра, через год …
Вдоль узкой тыловой части собора попутчики прошагали молча.
Офицер, явно, понимал, что, возможно, серьезно нарушил планы и правила лектора. Но и у него были свои планы, а более удобной формы, а, тем более, времени он не нашел, и найти не мог. Кроме того, военный твердо и просто шел своей дорогой, и не торопился; темп прогулки лектора, который заинтересовал офицера, его вполне устраивал.
Ученый был немного раздражен, и прежде всего, собой. Сознание, как мороз щеки, пощипывали запоздалые невысказанные возражения и внутренние упреки самому себе: почему он так легко позволил вторгнуться в свое священное пространство этому военному, которого еще несколько лет назад посчитал бы врагом, завоевателем, да и сейчас с трудом смиряется с мыслью о том, что теперь они соотечественники … Как вышло, что он спокойно идет рядом с неизвестным человеком мимо уютно-знакомых – по сравнению с пришельцем-офицером, родных – фахверковых строений, сменивших кирпичные вековые ребра собора и небольшую площадь перед ним? Почему так просто допустил нарушение своего строго распорядка? Да еще это нелепое обращение…
– Вы не сердитесь, прошу вас, – услышал ученый над ухом голос попутчика, – я назвал бы вас и более высоким титулом, потому что только самые достойные, сильные духом и великие люди могут так свободно рассуждать о мироздании. Я думаю, такое доступно царям, королям, султанам. Но только императрицу, самодержицу нашу, коей присягал, могу называть «Величеством», – серьезно выпалил хладнокровный в этот момент военный, еще больше смутив и запутав ученого, который, в свою очередь, из всех возможностей отнестись к неожиданному собеседнику как к сумасшедшему, шуту, цинику, искреннему почитателю своего таланта, провокатору, ясновидящему, не выбрал ни одну.
И вообще, давно уверенный в себе доцент, внезапно ощутил отголоски неопределенной неловкости, туманной подвешенности, противной мутной тошноты. Вот такие же неприятные липкие и, как будто, чужие ощущения охватили его почти семь лет назад, еще до войны, в начале первой в его ученой карьере лекции, которую он читал в переполненном небольшом зале на квартире у старшего коллеги – ординарного профессора островного университета, у которого снимал в то время комнату. Тогда только что вступивший в должность приват-доцент нашел в себе силы справиться с волнением и после перерыва завершил занятие блестяще. В обществе одного человека, пусть даже чем-то и важного в губернаторстве, овладеть своими эмоциями было проще.
– Вы читали мои книги, статьи? – сухо, с неприятной самому себе нервозностью, поинтересовался доцент.
– Да, … но сам я читал вашего не много… только здесь …; больше слышал от Болот… Многие знающие люди говорят о вашей теории создания мира. В ней нет места Богу?… – не то с досадой, не то с недоумением закончил вопросом свой уклончивый ответ офицер.
– Я такого не утверждал, – скорее, с сожалением, чем с безразличием проговорил ученый спокойно, – формирование Солнца и Земли, других планет выведено мной на основе расчетов, логических рассуждений, доступных человеку в силу устойчивости мирового порядка, величия и силы законов Вселенной. И это не только не умоляет значение Высшего сознания, но и подтверждает его совершенство.
– Священное писание говорит нам о шести днях, в которые Создатель сотворил все сущее.
Ученый помолчал недолго.
– В Священном писании сказано, например, о потопе, о ковчеге, который построил Ной, – ученый сделал небольшую паузу, – вы видели, как строят корабли? Сколько человек над этим трудятся, и сколько недель, месяцев, а иногда и лет уходит на это? Каких размеров самый большой корабль? Сколько на нем нужно разместить провианта? А вы видели слона, носорога, бегемота, льва, жирафа, тигра? Я не говорю о коровах, овцах, лошадях, коих видов много на земле. Я не говорю о крокодилах и обезьянах, змеях и альбатросах, индюках и утках, собаках и кошках… Вы знаете, сколько видов насекомых на земле и как трудно их собирать? А как охотятся хищники, и на кого? Лев и волк не едят травы, – ученый остановился, взглянув на собеседника, который тоже стоял и глядел ему в глаза, – А сколько травы нужно слону на сорок дней? Вам, возможно, приходилось думать о провианте и фураже; по крайней мере, представление об этом вы, вероятно, имеете.
– Это мне знакомо, сам этим занимался, но … Вы не верите в кару Божью; в то, что было сделано Ноем?
– Я чту Священное писание. Допускаю, что Бог может покарать, что можно каким-то способом строить большие корабли, размеры и свойства которых мы не в силах вообразить, так же, как и методы их создания. Но я не исключаю возможности высокой степени аллегоричности текста Библии, написанной людьми, не видевшими, ни этого потопа, ни творения мира. Ведь не сам Ной и не сыновья его об этом пишут? А даже внуки Ноя могли не избежать … творческих искушений.
– Вы не допускаете чуда? – в интонациях штаб-офицера искрились нотки юношеского задора и чистоты.
– Чудо, это данная человеку возможность мыслить, понимать законы Вселенной, уметь видеть реальные, достижимые цели и в соответствии с законами бытия достигать их.
– Вы правы, вероятно, но я уверен, что многие неверно понимают эти законы, и недооценивают роли милосердия Отца небесного, помогающего правым. Если быть преданным Создателю и своему долгу, чудо возможно. И еще… Очень важно понимать, что Бог дал нам возможность созидать. У нас для этого есть ум, совесть, понимание добра и зла, воля… Это дар Божий, которым мы непременно обязаны пользоваться. Это наш дар должен быть направлен нами, чтобы творить, по мере малых сил наших во славу Божию. И тогда тот, кого считают слабым, может победить того, кто кажется сильным, но не умеет правильно понять заветов Божьих.
– Значит, сильный лишь представлялся таким, а мнимый слабый, в действительности, обладал более правильным методом рассуждения, лучше умел рассчитывать, больше знал, наконец. Во всем важен строгий научный расчет и своевременность применения правильно выбранных методов. Так, скорость может увеличить силу, а может не позволить рассмотреть цель.
Собеседники дошли до западной части острова и, не сговариваясь, свернули направо, к лавочному мосту. Их пути, по-прежнему, совпадали.
Можно было заметить, как день готовится окончательно уступить место ночи; низкие облака заглушали и рассеивали уходящий свет, хотя до полной темноты было еще далеко. Облик собеседников менялся: черты правильного выразительного лица ученого обострялись, становились более резкими и четкими; бледное вытянутое лицо военного казалось более мягким и размытым.
– Способность хорошо соизмерять силы и расстояние важны, но силу можно умножить не только скоростью, но и решительностью, – уверенно возразил после короткой паузы офицер, – можно и малым числом нанести сильному врагу большой урон.
– Наверное, можно, но лишь в определенных пределах, – продолжал свою линию ученый, – эти пределы и законы борьбы должны быть изучены и проверены; возможно, для этого нужен, помимо расчета, не один эксперимент; хотя, я это ясно понимаю, ставить эксперименты на войне и не просто, и во многих случаях аморально. Вас ведь интересует успех в сражении, как я понимаю, – скорее заключил, чем поинтересовался ученый. Офицер слабо кивнул, как бы отвечая на самый несущественный вопрос. Его интерес в этот момент, действительно, выходил за рамки военного искусства.
– Но тогда выходит, – очень искренне, хотя и с легкой ухмылкой, говорил офицер, – что никакого расчета и быть не может. И дело не в эксперименте, а в возможностях человека знать истину. Есть пределы, говорите вы; но не скрыты ли они в наших ушах и глазах? Вам холодно сейчас? А мне жарко, хотя и одет я легче, чем вы… Так где же истина?
И не дав ученому ответить, офицер продолжил.
– Война – та же жизнь, но в более стеснительных и опасных условиях. Впрочем, стесненность – не совсем то; мне сложно объяснить… На войне люди часто развязывают себе руки, считают себя полномочными не соблюдать законов Божеских. Но я и не об этом. Мне интересно, что же я могу знать точно, на что надеяться! На войне это важно, – и без остановки увлеченно, как будто мысль приходила к нему именно в этот момент, продолжал:
– Нам нужно точно знать, что мы должны делать. Между тем, мы можем совсем не знать и противника, его возможности и задачи; нам не откуда узнать того, как поведет себя противник, если, например, на него неожиданно напасть, или если его отрезать от обозов. Мы ожидаем от него одного, а он поступит как-то иначе… Тем более, мы, зачастую, не понимаем целей неприятеля. Вот и получается, что мы ничего, толком, не знаем и нам остается уповать на волю Божью, стойкость и выучку солдат, честолюбие и верность долгу офицеров … И на свой дар, данный Богом; на творчество.
Они вышли на мост. Впереди справа на них неспешно надвигался темнеющий силуэт главной замковой башни, громоздящийся над старым городом гигантским трезубцем, тщетно цепляющимся за низкие облака; как будто кто-то огромный пытался пригвоздить тучи к небу, остановить их неотвратимое движение.
– И все же вы заблуждаетесь, – невозмутимо продолжал ученый, – потому что, возможно, недооцениваете силы разума, научного опыта. Мы способны воспринимать мир таким, какой он есть; особенно те из нас, кто всерьез этого хочет, кто задумывается… Высший разум наградил нас умением понимать смыслы, чувством реальности, способностью созидать, творить. Если такие способности есть, то не использовать их означает, с этической точки зрения – безнравственность, с правовой – преступление, с теологической – грех, с практической – упущение выгоды, безрассудность.
– Что же делать, если человеку недоступно точное знание, если он принимает за знание свое мнение или желание, если он ошибается, думая, что знает истину? – возвращал офицер ученого к своим сомнениям.
– Истину знать возможно, хотя ошибки на пути к ней вполне вероятны… И даже неизбежны …– отвечал мыслитель спокойно, но без излишней уверенности.
Собеседники неспешно перешли старый деревянный мост, чьи легенды в это время отступили, притихли, внимая новым историям. Ученый, перед тем, как ступить на брусчатку старого города, остановился и развернулся указав взглядом на пристань, начинающуюся за поворотом северного рукава реки.
– Там за изгибом русла, и дальше, за слиянием рукавов, ниже по течению пришвартованы корабли. Видите высокие мачты? – спросил доцент; в сгущающемся сумраке мачты кораблей были едва различимы.
– Это «Юпитер», бомбардирский корабль …, – начал военный.
– … десять пушек, экипаж около ста человек; далеко не самый большой корабль. А можете назвать корабль крупнее этого? – завершил ученый.
– «Святой Павел», восемьдесят пушек, – ни секунды не задумываясь, ответил военный.
– Так. Этот корабль тоже где-то недалеко, на нашем море… Освободив его от пушек, пороха и ружей, можно поместить на нем немало различного груза, провианта. Но как вы себе представляете на нем пару слонов, пару гиппопотамов, пару носорогов, пару белых медведей, которые в наше время не водятся в теплых широтах, и даже здесь их нет, а уж где-нибудь в Иране, Палестине или Междуречье, тем более. Конечно, есть корабли и больших размеров, чем «Святой Павел», а можно построить и такие, каких и нет сейчас. Но сколько времени нужно, чтобы четыре человека построили вот этот корабль, мачты которого мы уже почти не видим? Что бы кто ни говорил, чем бы не клялся, а за всем стоят строгие законы … Разумеется, имеющие прямое отношение к абсолютному разуму! Но просто вера вам не поможет ни построить корабль, ни победить неприятеля.
Офицер, как будто, не услышал всех этих доводов.
– Вы же говорили о необходимости использовать данные Создателем способности. Бог дал возможность и волю человеку проявлять смелость, создавать корабли и мосты, башни и сады, храмы и каналы. Но пока человек идет к своей цели, выполняет задуманное, он может ошибаться. Глаза и уши его могут обмануть. Но не обманет сердце, силу которому придает вера. Надо верить в свою победу, в свою цель.
Временные попутчики, вернулись на прежний маршрут, но двигались все медленнее, то и дело, останавливаясь в густеющей тени неширокого фахверкового ущелья. Они постепенно приближались к замку. Ученый уже давно не думал о том, что его планы нарушаются, и говорил с офицером все более увлеченно.
– А как же сомнение? Великие мыслители воспевали его, делали отправной точкой своих познаний. Не сомневающийся человек напоминает индюка, дни жизни которого зависят от даты очередного праздника, – по тону ученого можно было догадаться, что серьезных возражений он не ожидал. Но офицера ничего не смущало.
– Сомнения хороши и необходимы в учении, когда сидишь над книгами, размышляешь над лучшим решением своей задачи. Даже на плацу сомнению можно найти место. А когда пришло время действовать, следует отбросить всякие сомнения. Учиться нужно много и упорно, а, научившись, действовать твердо и скоро. И тут уже, чем больше сомнений, тем дальше победа.
– А если враг лучше вас размышлял перед сражением, тщательнее продумал все детали? Если он лучше вас изучил правила вооруженной борьбы? – старался говорить на понятном военному языке ученый.
– Врага нужно заставить действовать по вашим правилам; которых он не знает.
Ученый задумался, резко остановился, и прямо взглянув в лицо собеседнику, поинтересовался:
– Неужели Вы, вероятно, глубоко верующий человек, считаете, что человек волен менять законы природы? Нарушать законы Вселенной, порядок которой обусловлен абсолютным сознанием?
– Не нарушать. Просто Бог создал человека свободным.
– Но насколько мера свободы определяется самим человеком? Бог дал свободу человеку, но предостерег его от ее возможной потери, обусловленной человеческим несовершенством. Как только человек догадался о вероятности своего несовершенства, он тут же в себе обнаружил, убогость, страх, слабости…
– Так зачем же выбирать убогость и страх? Слава Богу, я могу выбирать смелость и решительность. Человек, даже рожденный слабым и нездоровым еще не обречен на жалкое существование. Бог посылает человеку не только испытания, но и путь к спасению, который не закрыт человеку свободному, который верит в себя и в Бога.
Ученый внимательно слушал, не прерывая офицера, который продолжал свою мысль.
– Я, как вы верно заметили, могу многое узнать, но для этого я должен поверить в то, что Господь Бог не для того дал мне жизнь, чтобы подстроить мне же ловушку, а дал свободу выбора и заботливо предостерегает меня от ошибок. Сам я, без веры, вряд ли что-то могу знать точно. А с Богом я не сомневаюсь в победе.
– А как же вы поймете, что Бог с вами, а не с вашим противником?
– Нужно чувствовать… и все дело в правоте, в справедливости, в человеколюбии – офицер, казалось, готов засомневаться в своей позиции, однако, продолжал:
– Можно получить знак, как если бы луч солнца неожиданно из-за туч открыл вам глаза или звезда указала путь.
Ученый едва заметно усмехнулся, подняв глаза на плотные темнеющие облака над западной ребристой стеной замка, у которой стояли попутчики, но не возразил. Он вдруг поинтересовался:
– Не хотите ли вместе отобедать. Здесь, не очень далеко от пристани, где пришвартован «Юпитер», есть отличное местечко, где вас превосходно и не слишком дорого накормят.
– Большое спасибо за приглашение. Но, простите, я, к сожалению, не могу им воспользоваться. Меня ждут … здесь недалеко меня ждет близкий человек, служит тут, … по административной части. А завтра рано утром я уеду. Я получил новое назначение и здесь проездом.
Ученый кивнул и продолжил, как будто и не делал никакого предложения.
– Вы определенно правы в одном. Нужно использовать данное человеку природой и Богом, а точнее Богом через природу, Богом, который, в сущности, и есть природа, по меньшей мере – ее причина … Нужно использовать преимущество, позволяющее самому формировать представление о мире, а значит – самому складывать свой мир. То есть, тщательно и открыто воспринимать мир внешний, всесторонне его осмысливать, а значит – искать все возможные смыслы, и добросовестно созидать, формировать свое понимание мира.
– Спасибо! Вы, как мне кажется, тоже очень правы в том, что человеку нужно много размышлять, много учиться, много и упорно рассчитывать. Встреча с вами была для меня весьма полезной, господин профессор.
– Я всего лишь доцент … – и ни с того, ни с сего добавил – к сожалению …
– Простите, что «к сожалению»?
– Жаль, что не из любого врага можно сделать друга.
– А зачем из врага делать друга? – спросил военный, – лучше подчинить его своей воле.
– Но тогда его придется все время водить на цепи, а это неудобно. Свободы становится меньше у обоих. К тому же, по моему глубокому убеждению, к любому человеку нужно относиться с высочайшим уважением. Любой человек должен быть для нас целью, а не средством.
– Истина. Любой солдат требует внимания и заботы, но не враг. Враг, ставший другом, из друга снова превратится во врага. А правильнее всего – им останется навсегда.
– Да … Вероятно, это самое сложное в установлении мира; а как бы было неплохо, чтобы мир был вечным.
Мыслителю почему-то расхотелось есть.
– Вы говорите, что важно чувство? То есть, интуиция, нечто априорное?… , – военный не перебивал, хотя ученый говорил все медленнее и, как будто, не вполне связно.
– Я тоже иногда чувствую…, – продолжил ученый, – например, я знаю, что когда-то у меня здесь, у этих стен, будет дом. А потом, я почти точно знаю, в конце концов окажусь на острове … Навсегда.
Офицер выслушал, но неизвестно, услышал ли последние слова ученого.
– Еще раз, большое спасибо вам. Прощайте, – военный говорил глядя прямо в глаза мыслителя. Их взгляды в этот момент слились, не пересекаясь.
– Прощайте, – ответил ученый, взгляд которого с этого момента готов был стать непроницаемым.
Над площадью перед замком стало еще темнее, но в этот момент луч заходящего солнца прорвался сквозь тучи, и ученый успел увидеть на мгновение вечерний багрянец, отразившийся в стене замка и вспыхнувший нимбом галун форменной шляпы офицера.
Сергей Антюшин
