Нам кажется, что мы запоминаем событие, произошедшее с нами, а на самом деле мы запоминаем ощущения, вызванные этим событием. Стоит всплыть из памяти хотя бы частичке этих ощущений, и событие выстраивается наиболее отчетливо. Наверное, чувства ‒ единственно возможный ключ к машине времени.
Самый большой страх я испытал в училище во время празднования дня Военно-морского флота в Киеве. Нас, первокурсников, посадили на катера для создания масштабной сцены выброски морского десанта на побережье. Вялый июльский Днепр не очень походил на море, а пляж с деревянными грибочками на морской берег, удерживаемый врагом, но мы, стоящие на палубе катеров с автоматами на груди да еще и в бескозырках, концы лент которых по-военному удерживали зубами, старались достовернее всего изображать десант на необорудованное побережье строго по конспекту учебного пособия «Основы тактики морской пехоты».
Разогнавшиеся по течению реки до максимально возможной для их изношенных тел скорости катера развернулись строем «все вдруг» и понеслись к пляжу. Кто-то не сдержался и стал лупить холостыми в воздух еще на ходу. Зрители вскочили и с восхищением захлопали в ладоши. Я стоял на самом носу корабля и еле удерживал равновесие за ржавый флагшток.
Мой катер с разгона выехал почти целиком на песок берега и замер. Курсанты горохом посыпались с бортов.
Я тоже прыгнул. В это мгновение мир замер вокруг меня. От носа катера, который вылез над сушей выше всех других своих частей, до земли оказалось метров пять-шесть, и за эту секунду я не только понял, что сломаю ноги, но и ощутил противный, распирающий виски страх. Земля неслась навстречу со скоростью самолета. В такие секунды спасает только что-то из прошлого, запоминанию чего ты сопротивлялся, не понимая, что все встреченное по жизни встречается не случайно.
Я сдвинул автомат на правый бок и, спружинив левой ногой о землю, упал на левый бок, загасив удар левой же рукой. Так, как учили в секции самбо, куда я ходил целый год и откуда ушел, потому что мне не понравилось, что уши опытных борцов превращаются в подобие вареников.
Вскочив, я забыл о страхе и бросился, заметно прихрамывая, за синими спинами бегущих товарищей. Холостые одиночные выстрелы из моего автомата Калашникова слились в единый хор с выстрелами других.
Только когда я опустошил обойму, в которой было всего-то десять патронов, я почувствовал, что цевье под левой ладонью стало мокрым. Рука скользнула с автомата, и я впервые увидел, что снес клок кожи с ладони, а впившиеся в кожу песочные крупинки смотрелись чужими на свежей крови.
С тех пор я больше никогда не испытывал такого глубокого, такого раздавливающего виски страха. Наверное, это была прививка. Короткая, как укол против гриппа. Когда поздним мартовским вечером 1977 года в знаменитое Вранчанское землетрясение, докатившееся до Киева из Румынии, наш спальный корпус закачался как катерок на штормовой волне, а курсанты в одних трусах рванули по лестнице с четвертого этажа и ротное помещение опустело в секунды, я не сдвинулся ни на сантиметр от своей кровати, у которой стоял, и смотрел на трещину, змеей ползущую по стене. Я ощущал лишь полное безразличие к происходящему. Я обернулся и наткнулся взглядом на удивленное лицо дневального, невысокого парнишки из второго взвода. Он не сделал ни шага от тумбочки и только зачем-то сжимал побелевшими пальцами рукоятку штык-ножа на боку. Его оставил на месте долг, а меня ‒ прививка от страха…
Самое большое разочарование я испытал после первого экзамена. Мы сдавали предмет «Теория устройства, живучести и энергетики корабля». Я очень хотел получить пятерку. Возможно, потому что это была моя обычная оценка в школе. А возможно, я втайне мечтал о золотой медали.
Капитан 2 ранга, принимавший экзамен, выглядел моложаво и одновременно неприступно. В его лице вызывающе сошлись давно вышедшие из моды выбритые под бокс виски и висящая над ними смоляная, явно неуставная шевелюра. Всем передо мной он поставил тройки и четверки, и я надеялся, что своим четким ответом прорву эту плотину. Когда я с пафосом, подчеркивающим собственные знания, отчеканил монолог и замер по стойке «смирно» в ожидании пятерки, он странно поморщился и вдруг вернулся к первому вопросу билета «Реверс корабельного двигателя».
‒ Сколько по времени занимает реверс крейсера проекта шестьдесят восемь бис с малого переднего хода на полный задний? ‒ едко посмотрел капитан 2 ранга на меня поверх очков с дальнозоркими линзами.
Не помню, какую цифру я назвал, но точно не угадал.
‒ Твердая оценка «хорошо», ‒ подвел он итог моим мечтам, размашисто расписался в зачетке и протянул ее.
Мне очень не хотелось брать тонкую синюю книжицу, но я взял. Она казалась тяжелее энциклопедического тома. В душе было пусто и больно. Меня сняли с поезда, который только отъехал от первой станции.
Я мучительно отболел этой четверкой и наутро встал явно выздоровевшим. К концу четвертого курса я уже твердо знал, что главное не то, как ты учился, а то, как распределился…
У каждого в жизни бывают события, после которых человек в отчаянии задает сам себе вопрос: «Почему это произошло именно со мной?» Это еще не совсем отчаяние, но уже что-то близкое к нему. Отчаяние наступает тогда, когда ничего нельзя изменить. А если можно, то это больше похоже на обиду на судьбу, подставившую тебе подножку в самый неожиданный момент.
За день до того, как ко мне должна была прилететь из Донецка невеста, мы играли на спор в волейбол с командой другого класса. Не помню, выиграли мы или проиграли, потому что в итоге для меня это оказалось совсем неважным. Мы с Геной, парнем моего роста и моей комплекции, одновременно бросились навстречу друг другу с противоположных сторон площадки со сложенными в замок и вытянутыми руками на спасение мяча. Я отбил, а он въехал мне кулаками в левую ключицу. Такой боли я еще не испытывал никогда. Потолок спортзала исчез и снова появился только через несколько секунд. Меня оттащили на скамейку, кто-то вышел на замену, а я долго боялся пошевелить левой рукой.
Утром место удара распухло и казалось чужим, но я с помощью того же Гены оделся и поехал в аэропорт встречать невесту. В эти три дня, что мы были рядом, что-то невидимо обезболило меня, и я вспомнил о ключице только в ту минуту, когда возвращался в училище из аэропорта после проводов невесты. Под хруст открывающейся двери троллейбуса вовнутрь толпой влетели первокурсники и в нарушение всякой субординации впечатали меня, третьекурсника, к стенке. Плечо вновь онемело, а поручень, за который я держался правой рукой, на секунду исчез, а потом вновь появился.
Сквозь какой-то странный туман я добрел до училища, сдал увольнительную, упал в постель, но заснуть так и не смог. Утром левое плечо стало в два раза больше правого. В санчасти сделали рентген, и пухлая тетенька-врач радостно объявила: «Перелом ключицы. Собирайтесь в госпиталь».
Именно тогда я ощутил если не отчаяние, то нечто близкое к нему, что у каждого человека в такие минуты выливается в простой вопрос «За что?».
Не знаю за что, но только я на месяц выпал из учебы. Огромный, на полгруди, гипс, палата на четыре человека, где у одного футболиста из клуба второй лиги СКА от распухшего мениска колено выглядело арбузом, а двое других танкистов-неудачников лежали после езды по полигону с переломами ног под какими-то сумасшедшими устройствами из гирек, тросов и противовесов.
Целый месяц я дышал воздухом госпиталя, гулял под его соснами, разговаривал с другими больными, узнавал об их болезнях, операциях и болях и постепенно понимал, что мой вопрос «За что?» был похож на комариный писк по сравнению с их вопросами.
А уж когда пришли в гости мои друзья Валера, Гена и Саша с двумя коробками конфет, которые прислала мне из Донецка невеста, вопрос «За что?» потух окончательно. Мы «приговорили» обе коробки конфет за столиком на улице под соснами, и мир вокруг стал заметно лучше.
