Александр Вертинский. «Севастополь». Воспоминания.

Белые армии откатывались назад. Уже отдали Ростов, Новочеркасск, Таганрог. Шикарные штабные офицеры постепенно исчезали с горизонта. Ос­тавались простые, серые, плохо одетые, усталые и рас­трепанные. Вместе с армией «отступал» и я со своими концертами. Последнее, что помню,— была Ялта. Пустая, продуваемая сквозным осенним ветром, брошенная вре­менно населявшими ее спекулянтами. Концерты в Ялте я уже не давал. Некому было их слушать.

Несколько дней городом владел какой-то Орлов, не подчинявшийся приказам белого командования. Потом его куда-то убрали, и все затихло. Ждали прихода крас­ных. Я уехал в Севастополь.

В гостинице Киста, единственной приличной в городе, собралась вся наша братия. Там жили актеры, кое-кто из писателей и много дам. Деньги уже ничего не стоили. За ведро воды нужно было платить сто тысяч рублей.

К концу 1918 года под неудержимым натиском Крас­ной Армии белые докатились до Перекопа. Это был пос­ледний клочок русской земли, еще судорожно удержива­емый горстью усталых, измученных, упрямых людей, уже не веривших ни в своих вождей, ни в свою авантюру. Бе­лая армия фактически перестала существовать. Остава­лись только ее разрозненные, кое-как собранные остатки. Генералы перессорились между собой, не поделив вооб­ражаемой власти, часть из них уже удрала за границу, кое-кто застрелился, кое-кто перешел к красным, кое-кто исчез в неизвестном направлении.

Армия разлагалась и таяла на глазах у всех. Дезер­тиры с фронта — оборванные, грязные и исхудавшие, пе­реодевшиеся в случайное «штатское» платье,— бродили по Севастополю, заполняя собой улицы. Спали всюду — на бульварных скамейках, в вестибюлях гостиниц и пря­мо на тротуарах, благо ночи в Крыму теплые. А те, кто еще носил форму,— отпускные, командированные в тыл,— по целым дням торчали в комендатуре, где с ут­ра до ночи бегали с бумагами под мышкой военные чи­новники, охрипшие и ошалевшие. Сами ничего не знав­шие, они никому и ничем помочь уже не могли. Но рвали взятки с живого и с мертвого.

Высокие, худые, как жерди, «великосветские» дамы и девицы, бывшие фрейлины двора, графини, княжны и ба­ронессы с длинными породистыми «лошадиными» лица­ми, некрасивые и надменные, продавали на черном рынке свои бриллиантовые шифры и фамильные драгоценности, обиженно шевеля дрожащими губами. Слезы не высыха­ли у них на глазах.

Днем они толкались в посольствах и контрразвед­ках иностранных держав, в консульствах, различных уч­реждениях и комитетах, где можно было купить любой паспорт. Спекулянток можно было узнать сразу. Котико­вый сак. Тюрбан на голове. Заплаканные глаза и мольба: «Визу на Варну!», «В Чехию, в Сербию, в Турцию — куда угодно! Только бежать, бежать!…» Они не мылись неде­лями, спали не раздеваясь. От них шел одуряющий запах «лоригана-коти», перемешанный с запахом едкого пота. Никто из них ничего не понимал. Словно их контузило, оглушило каким-то внезапным обвалом. Они ждали чего угодно, но только не революции. Они не могли осознать случившегося и только жалобно скулили, когда кто-ни­будь пытался с ними заговорить.

«Безработные призраки прошлого» — таково было их шутливое прозвище.

По улицам ходил маленький князь Мурузи и, встре­чая знакомых, сладко и заливисто разговаривал, сильно картавя.

—  Тут нет жизни,— восклицал он, всплескивая руками.— Надо ехать на фгонт! Это безобгазие!

Однако сам он ни на какой «фгонт» не ехал. Угова­ривать нас князь начал еще в Одессе. И теперь докатил­ся до Севастополя. Исчерпав все убеждения, он озабо­ченно спросил у меня:

—  Скажите, догогой, а где тут хагашо когмят?

—  Тут. У Киста,— отвечал я.— Тут же и хорошо, тут же и плохо! Потому что другого места все равно нет.

Единственный в городе театр «Ренессанс» ежевечерне был набит до отказа серыми шинелями — отпущенными или бежавшими с фронта офицерами. Мне предложили гастроли. Я отказался. Петь было нелепо, ненужно и бес­смысленно.

Поэт Николай Агнивцев — худой, долговязый, с длин­ными немытыми волосами — шагал по городу с крым­ским двурогим посохом, усеянным серебряными моно­граммами— сувенирами друзей, и читал свои последние душераздирающие стихи о России:

 

Церкви — на стойла, иконы — на щепки!

Пробил последний, двенадцатый час!

Снятый боже, снятый крепкий,

Снятый бессмертный, помилуй нас!

На его визитной карточке было напечатано: «Нико­лай Агнивцев (миллионер)».

Знакомый восточный князь Мел а мед купил шхуну и гостеприимно предлагал актерам ехать на ней в Турцию. Предлагал и мне,   Собинову,   Балановской,   Плевицкой. Молодые актеры нанимались кочегарами   на «Рион» — большой пароход, стоявший в порту. Спекулянты волно­вались и покупали все что угодно, лишь бы только отде­латься от корниловских «колокольчиков» — тысячерубле-вок. Перекоп — узкая полоска   земли,   отделявшая    нас всех от оставленной родины,— еще держался. Его защи­щал Слащев. На стенах города появились приказы гене­рала Слащева: «Тыловая сволочь! Распаковывайте ваши чемоданы! На этот раз я опять отстоял для вас Перекоп!» Иногда в осенние ночи, когда море шумело и билось за окнами нашей гостиницы, Слащев приезжал с фронта со своей свитой. Испуганные  лакеи   спешно  накрывали стол внизу в ресторане. Сверху стаскивали пианино, зва­ли меня. Я одевался, стуча зубами. Спускался вниз, пил с генералом водку, разговаривал, потом пел по его про­сьбе. Но водка не шла. Голова болела, было грустно и пусто. Слащев дергался, как марионетка, хрипел, давил руками бокалы и, кривя страшный рот, говорил, сплевы­вая на пол:

— Пока у меня хватит семечек, Перекопа   не сдам!

— Почему семечек? — спрашивал я.

— А я, видишь ли,— мы уже были на «ты»,— иду в атаку с семечками в руке! Это развлекает и успокаива­ет… моих «мальчиков»!

Черноморский матрос Федор Баткин — краснобай, демагог и пустомеля, «выдвиженец» Керенского — кого-то в чем-то безуспешно убеждал. Но люди пожимали пле­чами и, не дослушав до конца, уходили…

—  Визу, визу, визу! Куда угодно! Хоть на край света!

Остальное никого не интересовало. С Перекопа бе­жали. Слащев безумствовал. В Джанкое он приказал по­весить на фонарях железнодорожных рабочих за отказ исполнить его приказы.

Однажды утром я получил телеграмму: «Приезжай ко мне, мне скучно без твоих песен. Слащев».

В этот день на рейде стоял пароход «Великий князь Александр Михайлович». Капитан его, грек, был моим знакомым. Пароход отходил в Константинополь. На нем уезжал обиженный Деникиным генерал Врангель со сво­ей свитой. Ночью, встретив капитана в гостинице, я по­просил его взять меня с собой. Он согласился.

Утром, погрузив несложный багаж и захватив с собой единственного друга — актера Бориса Путяту и пиани­ста, я уехал из Севастополя.

Добавить комментарий