Галиполи в переводе с греческого — «город красоты». Трудно было себе представить, почему турки назвали так пустынное, выжженное солнцем место. Наши солдаты называли его «Голополе», и это название больше подходило. Солнце. Синие горы вокруг. Жара. Раскаленный камень. Ящерицы. Очень мало зелени. Так выглядел Галиполи, когда из черных закопченных транспортов в него высадилась тридцатитысячная армия усталых, разочарованных, отвоевавших людей, людей без родины, без будущего и даже без настоящего.
Когда-то здесь стояли шатры крестоносцев. Белые перья рыцарских шлемов развевались по ветру. Здесь был рынок, где продавали рабынь. Когда-то разъяренный Ксеркс приказал здесь высечь цепями Геллеспонт. Потом все смывающий ветер истории начисто выдул отсюда все признаки прошлого. Несколько землетрясений… И только забытые турецкие могилы — серые камни в белых тюрбанах — скучно молчат на серо-желтом фоне. А вокруг море и море…
Для русского лагеря отвели место на земле какого-то турецкого полковника. Называлось оно «Долиной роз и смерти», потому что хотя над речкой, в расселинах гор, рос мелкий шиповник, но москиты, скорпионы и змеи подстерегали здесь человека на каждом шагу.
Вот на этом-то голом месте в очень короткое время вырос белый полотняный город. Почти год прожила там 32 армия, зализывая раны. Отмылась, отчистилась от вшей, от дизентерии. Кутепов завел строгую дисциплину, видя в ней единственное спасение. За малейший проступок сажал на гауптвахту. Он хотел спасти армию во что бы то ни стало, спасти самое сердце «белой идеи», но идеи уже не было. Идея угасла еще там, в России. Кому нужны были, кому были дороги интересы белой армии, кроме нее самой?! Никто даже не вспоминал о ней. Спекулянты нажились, интеллигенция стремилась к центрам — в Париж, Берлин, Лондон. Молодежь просилась в Америку, в Бразилию, Аргентину — куда угодно, лишь бы вырваться отсюда и начать новую жизнь.
«Союзники» помогали слабо. Кроме консервов да кое-какой одежды, от них ждать было нечего. Жили впроголодь. Вначале солдаты даже просили милостыню. Французы запретили им ловить рыбу. От селитры, которая была в консервах, у многих на теле начали появляться какие-то язвы. Подкармливал немножко женщин и детей Земсоюз. Днем проходили ученья, маршировали, занимались, как полагается. В юнкерском училище юнкерам читали лекции. Россия жива, Россия будет. И надо ей служить. Все равно что здесь или в Африке. Сторожили знамена. Тосковали по родине. Мечтали о походе на Константинополь… Захватить суда и поплыть в Россию. Восемь офицеров застрелились от тоски. Два генерала сидели в приморском кафе — пили. Увидели на рейде маленький истребитель, схватили наганы и, как обезумевшие, бросились в воду. Доплыть, захватить истребитель и — в Россию!.. В воде отрезвились, подобрал их русский катер.
Когда по всему миру русские эмигранты впали в истерику, когда их «политики» стали делать ставку на «эволюцию большевизма», на «крестьянские восстания», «голод», когда «Общее дело» заявляло, что через две недели начнется поголовное бегство комиссаров из Кремля, сухопарые, очкастые галиполийские лекторы, загибая тощие пальцы, говорили: «Не верьте! Все это истерика или выдумка. Не сегодня и не завтра придет спасение. Не верьте политиканам. Они ослепли в политической мгле. Это самообман, а правда — проста. Мы одни. Мы полузабыты, и мы должны крепить свой дух».
Все эти белые мальчики верили в свой подвиг. Они думали, что приносят свои жизни на алтарь родины — для ее счастья, ее спасения. Белые воевали за старое, за прошлое. Красные воевали за новое, за будущее. Русский народ пошел за теми, кто дал ему настоящее счастье на земле, перестроил его психологию, весь его внутренний мир, всю его сущность.
…На рейде время от времени появлялся старый закоптелый пароход «Рашид-паша», который ходил в Одессу и мог увезти на родину. И долго смотрели на него люди в белых рубашках, и тысячи мыслей о том, как бежать, как вырваться, как вернуться, рождались в их головах. И бессильно умирали. Возврата не было. Армию продвигали на Балканы.
ОТЪЕЗД ИЗ ТУРЦИИ
В зеленой гуще деревьев и пальм в Бебеке, где стояли белые турецкие виллы, увитые снизу доверху огромными чайными желтыми розами, пели соловьи. А в «Пти-Шане» пели шансонетки. Балетмейстер Виктор Зимин ставил «Шахерезаду». В «Стэлле», в саду у нашего московского негра Томаса, играли русские музыканты, танцевали русские балерины, русские дамы пленяли сердца американцев, англичан и французов. Все шло как по маслу. Но деньги кончались.
Те, кто «устроился», так или иначе еще существовали, остальные, истратив все и продав все «фамильные драгоценности», невольно вынуждены были как-то устраивать свою дальнейшую судьбу. Опять началась беготня за визами. Кое-куда их еще давали. «Интеллигенцию» принимали чехи. Туда двинулись профессора, писатели, журналисты. Желающих «сесть на землю» звали в Аргентину. Туда стремилось казачество. Люди со средствами уезжали во Францию, в Париж. Эмиграция рассасывалась.
Турецкое правительство, слегка опомнившись от своих собственных переживаний, подбодренное независимым положением неукротимого Кемаль-паши, потихоньку приходило в себя. На эмиграции это отразилось довольно чувствительно. Появился ряд декретов, сильно ограничивших свободу и даже пребывание русских в Турции.
Нужно было куда-то «бежать» дальше. Я стал думать о своей дальнейшей судьбе. Тут передо мной возникли два основных вопроса: куда ехать и с какими документами? Был еще и третий вопрос: с какими средствами?
Того, что я зарабатывал пением, хватало на жизнь, но и только. А пароходные билеты до любой страны стоили сотни лир. Но, очевидно, судьба думала обо мне. Вскоре возле меня стал вертеться маленький юркий «театральный человечек» — русский грек, некий Кирьяков. У него родилась «идея» повезти меня в Румынию, главным образом в Бессарабию, где было коренное русское население и где можно было на мне «заработать». Выбирать мне не приходилось. Я искренне обрадовался этому предложению и стал готовиться к отъезду. Вскоре у меня появился греческий паспорт, купленный Кирьяковым за сто лир на имя греческого подданного, рожденного в городе Киеве, Александра Вертидиса (так переделал мою фамилию предприимчивый Кирьяков для большего сходства с Грецией). О родителях было сказано, что отец из Афин, а мать — с Украины. В общем получался недурной «коктейль».
С благодарностью вспоминал я потом об этом человеке. Что бы я делал, если б не он? И не только в тот момент, но и в дальнейшем. Как-никак, но с этим «паспортом» я объехал чуть не полсвета, минуя все эмигрантские затруднения.
На прощанье симпатичный чиновник, продавший мне этот паспорт, сказал:
— Можете ездить по всему свету, только старайтесь никогда не попадать в Грецию, а то у вас его моментально отберут!
Этот завет я помнил всю жизнь. Вероятно, поэтому я так и не видел Греции!
Постепенно закрывались рестораны, прижатые новыми правилами. Прикрывались игорные дома и лото-клубы, сворачивались магазины, лопались дутые предприятия, отбирались пароходы.
Правительство султана висело на волоске, а Кемаль рычал, как разъяренный тигр на мирно отдыхавших «победителей» и не давал им покоя. Приходилось «сматывать удочки».
Я не дождался переворота. Взял билет в Констанцу и, закурив последнюю ароматную сигарету, подаренную мне его величеством, отплыл в неизвестность, навсегда попрощавшись с солнечной страной — родиной Шехере-зады, Босфором, Золотым Рогом…
Однажды, рассказали мне, в Кишиневе появилась русская женщина, отличавшаяся необыкновенной красотой. Она тайком перешла границу по льду Днестра у Тирасполя, а оттуда пробралась в Кишинев, где ее приютил богатый одесский грек Пападаки, владелец кино «Орфе-ум». Эта женщина должна была ежедневно являться в комендатуру, ее подвергали допросам, стараясь выяснить, не является ли она «шпионкой оттуда». Добиться от нее ничего не могли, потому что это была обыкновенная буржуазная дама, убежавшая из Советской России, как убегали сотни спекулянтов, буржуев, растратчиков. Именно они составляли «кладезь премудрости» и информации о Советской России для русской эмиграции и иностранных государств. Сколько откровений было сделано именитыми белыми журналистами по рассказам бежавших! По их сенсациям выходило, что Россия ждет и никак не может дождаться… возвращения белой эмиграции на помочах каких-либо интервентов. В этом, в частности, кроется просчет некоторых держав, строивших свои отношения к СССР на «точной» информации. СССР — это сфинкс, Красная Армия — это сфинкс,— повторяли одна за другой иностранные газеты. На деле же оказалось, что никакого сфинкса нет. Наш славный народ за годы советской власти стал монолитным, а наша Родина — могучей мировой державой.
Вернемся, однако, к этой даме. Она имела несчастье обратить на себя внимание всесильного «диктатора» Бессарабии— генерала Поповича. Изматывая ее допросами и запугивая, генерал в конце концов предложил ей сойтись с ним, обещая за это свободу. Дама отказалась. Генерал настаивал. Видя, что сломить ее упорство невозможно, разъяренный генерал приказал погнать женщину по льду Днестра обратно в Советскую Россию. В пять часов утра ее вывели на берег реки. Когда она отошла на некоторое расстояние, ей послали вдогонку несколько пуль.
Узнав об этом, Пападаки бросился в Бухарест, взял самого лучшего адвоката; не жалея денег, кидался по всем инстанциям, требуя расследования. Подавал жалобы министрам и даже дошел до короля. Но все было напрасно. Генерал был недосягаем и неуязвим. Тогда Пападаки поднял на ноги прессу. За деньги, конечно. Оппозиционные газеты затеяли настоящую травлю генерала. Коллегия адвокатов заявила формальный протест в суде. Скандал разросся до небывалых размеров… И тем не менее дело замяли, грека куда-то запрятали и потом «ликвидировали».
Вот к этому самому генералу Поповичу я и попал со своими концертами. Приехал я из Констанцы через Бухарест прямо в Бессарабию, где рассчитывал исключительно на русское население. Сначала все было хорошо. Концерты мои давали отличные сборы, публика меня баловала до предельной возможности, друзья окружали заботой, вниманием и лаской. Но потом вдруг все неожиданно и странно изменилось. Как-то после концерта я ужинал со своими друзьями в саду местного Собрания. Мы сидели в ресторане, а дальше, в глубине сада, был кафешантан со столиками. Во время ужина мне стало жарко, я решил пройтись по саду. Не сказав никому ни слова, я вышел из-за стола и направился к ярко освещенному кафешантану. Остановившись у барьера, стал смотреть, как проделывали какой-то трудный номер немецкие акробаты.
Неожиданно из темноты сада ко мне подошла уже немолодая дама.
— Вы м-сье Вертинский? — спросила она.
Я молча поклонился.
— У меня к вам просьба… Я певица,— она назвала
какое-то имя, вроде Мира или Мара.— Я пою здесь…
В суботу у меня бенефис. Я бы хотела, чтобы вы выступили у меня в этот вечер.
Я был удивлен.
— Вам, вероятно, известно, мадам, что я связан договором с менаджером. Кроме того, у меня в субботу собственный концерт, который я не могу отменить, и помимо всего я никогда не выступаю в кафешантанах.
— Значит, вы мне отказываете? — улыбаясь, спросила она.
— Я не вижу возможности исполнить вашу просьбу, мадам.
— Вы пожалеете об этом! — глядя мне прямо в глаза, вызывающе сказала она.
Я пожал плечами и отошел. Вернувшись к своему столу, я забыл об этом эпизоде и не рассказал о нем никому из друзей. Вот это-то и было моей роковой ошибкой.
