Огромный алюминиевый эллинг через каждые две-три минуты гулко вздыхал и вздрагивал. С окружавших его со всех сторон корабельных сосен на крышу падали шишки и со скрежетом скатывались вниз. Во всю стометровую длину этого жуткого металлического монстра, бывшего склада шлюпок, катеров и прочих плавсредств, стояли армейские кровати с панцирными сетками. Лишь самые ближние к двери двадцать пять‒тридцать из них были укрыты матрасами и на них липкой июльской ночью далекого 1973 года спали самые странные в мире парни. Они в числе первых приехали со всей страны сюда, в сырой сосновый бор под Киевом, чтобы при запредельной конкуренции в двенадцать человек на место поступить в высшее военно-морское политическое училище и получить профессию, которая умрет раньше многих из них.
Под старческий скрип двери я вышел из эллинга. На серый песок от лампочки-сотки над входом легла моя длинная тень, и я мог пройти по ней как по мосту в будущее. Тень упиралась в плац для строевых занятий, и я поежился то ли от ночной сырости, то ли оттого, что будущее виделось таким скучным.
На крышу эллинга сорвалась очередная шишка, пощекотала его алюминиевые бока и беззвучно упала на песок к моей ноге. Я поднял ее, с усилием сжал в кулаке, словно именно это колючее создание не давало спать всю ночь, а не ее бесчисленные братья и сестры. От ощущения, что эта шишка много-много месяцев висела в кроне дерева, чтобы упасть именно к моим ногам, ногам парня, всего лишь трое суток назад приехавшего в лагерь училища, я понял, что просто не мог не поднять ее с земли, что ничего нельзя изменить в жизни, которая прописана как план-задание, а можно только подкорректировать какие-то малозначащие пунктики и жить после этого в глупой уверенности, что ты сделал верный выбор. Я швырнул шишку во мрак бора, и черная бездонная пасть проглотила ее навсегда.
‒ Не спится, брателло? ‒ прокуренным голосом спросил вышедший за мной из эллинга худощавый парень в казенных синих трусах и синей голландке матроса речного флота.
Он был лет на семь-восемь старше меня, давным-давно отслужил срочную и теперь ходил матросом по северной реке Печоре на каком-то суденышке.
‒ Сдашь за меня математику? ‒ без предисловий спросил он и поправил на висках шикарную прическу а-ля битлз. ‒ Я ее в школе по касательной прошел тысячу лет назад. Ни шиша не помню. А может, и раньше не помнил. Знаешь какая в деревне учеба? Три класса и коридор ‒ вот и весь аттестат. Я вчера через земелю-писаря прошерстил бумажки тех, кто уже приехал в лагерь. Сильнее тебя пока никого на горизонте нет. Ты же олимпиаду в своем городе выигрывал. Точно?
‒ Выигрывал, ‒ согласился я. ‒ По географии. На олимпиаду по математике другие ездили.
‒ Я смотрел копию аттестата. У тебя пятак и по геометрии, и по алгебре. Верно? И средний балл аттестата тоже пять. Верно?
‒ А какой у тебя средний балл? ‒ Я пытался смотреть ему в глаза, но в полумраке никак не мог определить их цвет, как будто от этого цвета зависело, смеется он надо мной или нет.
‒ Конечно, трояк! ‒ гордо ответил он. ‒ Госоценка!
‒ А как я тебе помогу? ‒ Я сделал шаг влево и увидел, что у него северные голубые глаза.
‒ Я уже все разведал. Сразу заходят пятеро. Я договорюсь с кем надо, что пойду вместе с тобой в первой пятерке. Сначала я, потом ты. Кладу билет так на стол, чтобы ты увидел вопросы из подмышки. Раз ты отличник, значит, запросто успеешь ответы на устные вопросы и себе, и мне накатать.
‒ А задача? В билете еще есть задача.
‒ Перебьются. Я уже все разнюхал. За два устных ‒ три балла. Как бывший вояка я иду вне конкурса. Главное, не втюхаться на мину… Ну то есть не получить два балла. Лады?
‒ Посмотрим.
‒ Что значит посмотрим! Я тебе сейчас такое на просмотр покажу, что никакого кино не надо! Сразу захочешь взять меня на буксир!
Он схватил меня за запястье с такой силой, словно хотел сломать руку, и потащил за собой в эллинг. Шишки все так же мерно отбивали секунды ночи. Будущие лейтенанты и те, кто никогда не станет лейтенантом, крепко спали в вязкой темноте эллинга.
‒ Секи! ‒ морячок посветил фонариком под свою койку.
В желтом круге света блеснули металлические уголки типового советского чемоданчика из коричневой фибры. На его крышке в потертых наклейках жили рядом Эйфелева башня, пальмы Амазонии, пирамиды Египта и индийский Тадж-Махал. Я приготовился слушать тоскливый рассказ морячка о путешествиях, о которых он мечтает и в которых никогда не побывает.
Под его быстрыми пальцами клацнули защелки на чемоданчике. Крышка всплыла, и свет фонарика разлился по слипшимся в комок майкам, носкам, трусам и чему-то еще тряпичному.
Морячок вскинул подбородок, скользнул взглядом по влажным спящим телам и опустил на тряпичный комок узкую кисть с татуировкой якоря. Пальцы, чуть подрагивая, сдвинули его вправо. Луч фонарика высветил красные пачки денег.
‒ Почти тридцать тысяч. Червонцами в пачках. По сто штук. Как в банке. Поможешь ‒ половина твоя.
‒ Откуда это? ‒ удивился я.
Мой отец был шахтером и получал до четырех сотен в месяц, что по семидесятым годам было неплохо, но даже за всю жизнь он не смог бы накопить столько денег. За пятнадцать тысяч, которые предлагал морячок, в то время можно было купить три машины «Жигули» первой модели или три однокомнатные кооперативные квартиры.
‒ Не боись, ‒ шепотом прохрипел он и, сдвинув тряпки на пачки денег, закрыл чемоданчик. ‒ Честные деньги. Знаешь на Северах какие бабки! Мне весь экипаж в дорогу собирал. Все равно ни в Печоре, ни в Нарьян-Маре толком ни хрена не купишь. Только и делаем, что по кабакам спускаем. А в кабаках одно и то же – водка, селедка, треска и тоска. А я хочу офицером флота стать, большим начальником. Может, даже адмиралом, ‒ в какой-то сладкой истоме склонил он голову набок. ‒ Золотые погоны, кортик и все такое. А то всю жизнь буду швартовы на причал подавать и палубу драить. Договорились, брателло?
‒ Я помогу… Без денег, ‒ испуганно ответил я и поплелся к своей кровати.
‒ И еще форму речную подарю, ‒ в спину мне долетел его шепот. ‒ Она почти новая…
Я улыбнулся в темноте, представив на себе форму морячка, который был на голову выше меня и заметно худее. За спиной раздраженно щелкнули замки.
Утро подняло нас вовсе не ударами шишек, а душераздирающей песней «Ах мамочка»:
Говорила мама мне
Про любовь обманную,
Да напрасно тратила слова,
Затыкала уши я,
Я её не слушала,
Ах мама, мама,
Как же ты была права.
Ах мамочка, на саночках
Каталась я везде,
Ах зачем я в полюшке
Повстречала Колюшку,
Ах мамочка, зачем?
Шила платье белое
И завивку делала,
От любви кружилась голова,
Но подружка Зиночка
Перешла тропиночку,
Ах мама, мама,
Как же ты была права…
У матроса в радиорубке лагеря была только одна крохотная синяя пластинка из журнала «Кругозор» с песнями из фильма «Русское поле». По одной на каждой стороне. В зависимости от настроения он ставил по десятку раз в день либо «Ах мамочка», либо «Белую лебедь». За месяц поступления и курса молодого матроса я прослушал их сотни раз и поэтому знал наизусть, что у несчастной деревенской девчонки после Колюшки были еще Костенька, Сереженька, Гришенька, Толенька и Мишенька, но все ее попытки завлечь парней синими бусами, зеленым платком, шанежками и поцелуями ни к чему не привели. Мы уехали после экзаменов в Киев, а она так и не вышла замуж…
Утром после тощего завтрака с перловкой морячок с Печоры снова нашел меня на скамейке под соснами, где мы, недавние школьники, решали задачи прошлого года.
‒ Дурью маетесь, салабоны, ‒ поздоровался сразу со всеми морячок. ‒ Синусы-косинусы на судне без надобности. Главное ‒ вестибулярка. Если укачиваешься и блюешь на каждой волне, то не хрен на борту делать. Значит, твоя доля ‒ земельку ножками топтать, а не палубу.
На нем была флотская фуражка с шитой эмблемой-крабом гражданского флота, а на левом рукаве лежал якорь, предмет нашей курсантской мечты. Бляха с еще одним якорем на ремне горела золотом, а синяя голландка пахла рыбой. Сырость ночи спрятала от меня этот муторный запах.
‒ Показываю последний раз в сезоне, ‒ достал он из кармана брюк ржавый гвоздь-сотку.
Морячок сдвинул тетради с умными формулами к краю скамейки, плотно намотал на правую кисть носовой платок, зажал в левом кулаке гвоздь острием вниз, опустил кулак на доску скамейки и со всей силы за три удара вогнал гвоздь ладонью правой руки почти по шляпку в дерево.
‒ Ну ты даешь! ‒ на сдержался кто-то из парней.
‒ Это только первая серия фильма, салабоны, ‒ пообещал морячок, нагнулся к торчащей из доски на полсантиметра шляпке гвоздя, зажал его зубами и в полной тишине вытащил.
‒ Зубы не жалко? ‒ спросил его смуглый парнишка с бутылкой ситро в руке.
Он только что купил ее в магазинчике Военторга и даже не успел открыть.
‒ Не жалко, ‒ с какой-то взрослой злостью ответил морячок, выхватил у него из рук бутылку и одним рывком нижними зубами сбросил металлическую крышку.
Ситро зашипело змеей и потекло по пальцам морячка.
‒ Призовой глоток, ‒ вскинул он бутылку и отпил колючую жидкость.
Все смотрели на него с удивлением, переходящим в страх. Морячок был из реальности, в которую никто из них не попадал, и в этот момент все ощутили желание, чтобы он туда и вернулся. Не потому что он был их конкурентом и даже имел льготы, а потому что никому из увидевших фокус не хотелось попасть в реальность, где не жалко зубами вырывать гвозди, а значит, это место должен был вновь занять морячок…
За неделю эллинг заполнился до последней койки. Скрип панцирных сеток по ночам напрочь перекрыл шум падающих шишек. А любители флотской формы все прибывали и прибывали. Их селили в учебных классах, в клубе и даже на улице на койках, расставленных среди сосен. Экзамен по математике мог затянуться на два-три дня, но, поскольку мы с морячком приехали в лагерь одними из первых, нас и включили в первую пятерку.
За пару минут до начала экзамена по математике меня неожиданно перевели из первой пятерки во вторую. Морячок с Печоры, оставшийся сиротой в первой пятерке, вышел после ответа из аудитории прямо на меня, стоящего у двери в ожидании своей очереди, и с какой-то спортивной радостью выкрикнул:
‒ Два балла! Здравствуй, северный завоз!
Я не знал, что нужно отвечать в такие минуты, потому что у меня их еще не было, и нужно ли было отвечать вообще. Я зашел в аудиторию с какой-то необычной тяжестью в душе, вытянул легкий билет, потому что все они для меня были легкими, помог написать ответы соседу, бывшему старшине Северного флота черноусому и черноглазому красавцу Грише, получил пятерку и вернулся в эллинг.
На койке морячка лежал свернутый рулетом полосатый матрас. Сквозь панцирную сетку виднелся песок с жиденькими травинками. Морячок за несколько минут, словно по боевой тревоге, собрался и уехал с чемоданчиком-сейфом на родную Печору, и я больше ничего о нем не слышал. В план-задании его жизни не было высшего военно-морского политического училища. Он нужен был для чего-то другого.
