Май того года выдался больше похожим на июль. С каждым прожитым днем он все сильнее и сильнее разглаживал страну раскаленным утюгом. От жары часам к четырем асфальт превращался в пластилин, а воздух становился горьким. Нам разрешили носить белые форменки без маек-тельняшек, но это оказалось слабым спасением.
Особенно тяжкая доля выпала на первый и третий курсы, которые ежедневно вышагивали с автоматами на груди километры по плацу. Шли строевые занятия по подготовке к юбилейному параду Победы. Нас от этой нагрузки освободили, но мы еще не знали зачем.
Построение обеих рот нашего курса в форме номер два, то есть в белых форменках и бескозырках, сразу после обеда, когда даже у младших курсов не было строевых, выглядело угрожающе. А уж когда появились командиры обеих рот и раздали красные флажки в головную и замыкающую шеренги, стало ясно, что нас ожидает выход в город.
Хорошо идти в солнечный день по тенечку под кронами деревьев, но это если по одному, а мы-то, две сотни с лишним, шли колонной по четыре в ряд по улице, или, официально говоря, по проезжей части. Снизу от вонючего асфальта поднимался жар хорошо прогретой сковородки. Нас обгоняли попутные машины, обдавая ядовитым выхлопом, а солнце жгло с тропической яростью. Редкие трамваи со звериным скрежетом поднимались мимо нас в горку, а те, что спускались, издавали мышиный писк, будто пугались нашей угрюмой колонны.
Под околышем бескозырки на лбу собирался пот и жег кислотой. Почти все сдвинули ее на затылок, но от этого легче не стало. Теперь уже солнце жгло по лбу своей невидимой кислотой. Уже минут через пять захотелось пить, но никто не говорил об этом, чтобы не показывать свою слабость перед другими. Мы просто шли, потому что приказы не обсуждаются.
Если бы кто-то из космоса решил в эти минуты изучить территорию Советского Союза, он бы поневоле обратил внимание на длинную белую гусеницу, медленно ползущую по серым улицам одного из городов. Причем временами гусеница растягивалась как пружинка, а потом собиралась. Растягивалась и собиралась. Это мы рывками одолевали Владимирский спуск, который в нашем случае был не спуском, а подъемом.
На Крещатике у нас открылось второе дыхание, но именно тут мы понесли первые потери. Два курсанта сомлели, и их пришлось вернуть на транспорте с командиром взвода. Через полчаса упал без сознания еще один. Его отнесли и усадили на скамейку. Очередной комвзвода остался с ним и с видом любящего отца принялся отирать его лицо мокрым платком. Колонна двинулась дальше, только когда страдалец открыл глаза.
На перетяжках над улицами в центре города над нашими головами мерно раскачивались гербы союзных республик, а по стенам зданий, явно закрывая кому-то окна, алели огромные, метров по десять, плакаты с цифрами «30», гвардейской лентой и орденом Победы. Цифры «1945‒1975» встречались на каждом шагу.
Минут через десять выяснилось, что мы героически преодолели почти шесть километров, чтобы оказаться у циклопического сооружения ‒ Дворца культуры «Украина». Верхние углы его выгнутого фасада торчали как рога у быка, а от бетонных полос рябило в глазах.
Я давно заметил: то, из-за чего тебя мучали, никогда не может показаться симпатичным. Еще больше негатива добавляла мысль, что если нас привели для массовки на какой-нибудь концерт, то вряд ли он начнется в три часа дня, а значит, начальники создали так называемый ефрейторский зазор, и нам придется еще пару часов ждать на солнцепеке.
‒ Почему вы еще не на сцене?! ‒ с непонятным вопросом выскочил перед нами непонятно откуда появившийся маленький чернявенький человечек.
На его затылке волосы были схвачены в пучок миленькой оранжевой резиночкой, а на пальце левой руки блеснул перстень-печатка.
‒ Товарищ офицер, ‒ наконец-то рассмотрел он среди курсантских форменок кремовую рубашку Лыкова, ‒ заводите моряков через служебный вход на сцену. Амфитеатр уже выстроен. Внизу становятся самые высокие, наверх ‒ наоборот…
Естественно, все получилось совсем не так, как просил человечек с перстнем, поэтому курсантов еще минут двадцать расставляли по четырем ярусам, сколоченным из обыкновенных досок. Когда получилось хоть что-то похожее на его замысел, человечек отбежал метров на пять от нас, подпрыгнул и снова закричал:
‒ Товарищ офицер, найдите мне самого высокого! Солист будет самым высоким! Кто у вас самый высокий?
‒ Ну кто? Конечно, знаменосец, ‒ недовольно ответил Лыков, который был измучен переходом не меньше нас.
‒ Поставьте его сюда! ‒ по-наполеоновски ткнул человечек пальчиком с перстнем перед собой.
Из первого ряда нехотя вышел штатный знаменосец училища.
‒ Ты в художественной самодеятельности участвуешь? ‒ задал странный вопрос человечек, и некоторые курсанты засмеялись.
Такой же вопрос задавал Семену Семеновичу Горбункову таксист и по совместительству милиционер в фильме «Бриллиантовая рука».
‒ Нет. Не участвую, ‒ ответил знаменосец совсем не так, как Горбунков в фильме. ‒ Я в баскетбол играю.
‒ Какой у тебя рост?
‒ Метр девяносто, ‒ помялся знаменосец.‒ С небольшим.
‒ Стоп! ‒ вдруг что-то заметил человечек и вновь подпрыгнул. ‒ А это кто? ‒ он показал пальцем на курсанта из первого ряда. ‒ Какой у тебя рост?
‒ Два ноль два. Я петь не умею, ‒ честно признался он. ‒ Мне слон на ухо наступил.
‒ А здесь, милый мой, никто и не поет по-настоящему. Даже звезды эстрады. В зале такая акустика, что качество дает только фонограмма. Если петь напрямую, задние ряды партера ничего не услышат. Вопросы есть? Нет. Срочно смените солиста! ‒ потребовал человечек. ‒ Будет этот, который два ноль два. Он смотрится солиднее предыдущего. Он одним собой будет олицетворять мощь флота. Где текст песни? ‒ обернулся человечек, и откуда-то из воздуха рядом с ним овеществилась щупленькая тетенька лет сорока в сиреневом джинсовом костюмчике.
‒ Я успела отпечатать только двадцать экземпляров, ‒ промямлила она.
‒ Хватит и двадцать! Товарищ офицер, ‒ вновь нашел он глазами Лыкова, ‒ раздайте товарищам морякам. Пусть сегодня вечером выучат текст. Будем исполнять песню «Легендарный Севастополь». Исполнять, можно сказать, условно, под фонограмму, но текст надо знать всем, чтобы попадать ртом по тексту. Ваше исполнение будет заключительным номером юбилейного концерта. Так сказать, изюминкой. Ответственность огромная… А вот и вы! ‒ обрадовался он мужчине в темно-синем костюме, который не спеша поднялся на сцену из зала по ступенькам. ‒ Мы готовы.
Мужчина подошел к человечку, недовольно провел взглядом по белой стене форменок, по алым от долгого марша лицам и подытожил:
‒ Все плохо.
‒ Почему? ‒ испуганно взлетела рука человечка с перстнем.
‒ У моряков должны быть тельняшки. Правильно? Это раз.
‒ Оденем, ‒ пообещал Лыков.
‒ Второе ‒ ряды нужно подровнять тщательнее. Никто не должен торчать как гвоздь из доски.
‒ Подровняем.
‒ Всех причесать.
‒ Причешем.
‒ Солиста убрать.
‒ Уберем, ‒ пересохшим горлом просипел Лыков.
‒ Как это уберем? ‒ влез в разговор человечек с перстнем. ‒ Хор без солиста смотрится скучно. Посмотрите, какой симпатичный парень. Два ноль два. Редкий экземпляр. Можно сказать, богатырь!
‒ «Легендарный Севастополь» исполняется без солиста, ‒ хмуро ответил мужчина, который, судя по всему, был приглашенным хормейстером. ‒ Идите на свое место в первом ряду, ‒ обрадовал он несостоявшегося солиста, и тот со счастливым лицом вернулся к нам.
‒ Чья «фанера»? ‒ спросил хормейстер на этот раз у дамы.
‒ «Фанера», то есть, извините, фонограмма выступления ансамбля песни и пляски Черноморского флота, ‒ гордо объявила она. ‒ Запись прошлого года. Качество очень хорошее, товарищ хормейстер.
‒ Сколько у них человек в хоре?
‒ Сорок.
‒ А здесь?
‒ Двести двадцать, ‒ уверенно ответил Лыков, хотя на самом деле на настиле и сцене стояли двести семнадцать.
Хормейстер погонял по лбу морщины и принял решение:
‒ Ладно. Дурак не заметит, а умный промолчит.
Я смотрел на огромный пустой зал с зелеными креслами, серым войлоком проходов, на изогнутый балкон, грозно нависающий над задними рядами партера, и представлял, насколько пестрым все это станет после того, как дворец заполнят зрители. Нужно было быть смелым до отчаяния человеком, чтобы исполнять перед таким огромным залом песню под фонограмму, то есть обманывать людей. Танец на сцене получался гораздо честнее песни. Его никак не сфальшивишь. В нашем случае успокаивало одно: мы пели под фонограмму не по своей воле, а значит, грех оказывался не столь велик.
‒ Сейчас запустим для прогона фонограмму, ‒ сказал хормейстер и поправил и без того ровно висевший пунцово-красный галстук. ‒ У кого есть бумажка, смотрите по тексту. Старайтесь попадать в гласные открыванием рта. Особенно широко открывайте рот на буквах «А, Е и О». Особенно «О». Больше от вас ничего не требуется. Следите за моими руками. Так я задаю ритм. На концерте я буду все время у вас перед глазами. Этому не удивляйтесь. Так положено. И вот еще: пока занавес после исполнения песни не закрылся, с досок не сходить и вообще всем стоять не шелохнувшись…
Огромный пустой зал безо всякого предупреждения заполнила громкая музыка вступления к песне, и невидимый хор солистов ансамбля Черноморского флота мощно затянул:
‒ Ты лети, крылатый ветер,
Над морями, над землей,
Расскажи ты всем на свете
Про любимый город мой.
Всем на свете ты поведай,
Как на крымских берегах
Воевали наши деды
И прославили в боях
Мы старательно, до боли в скулах, беззвучно разевали рты, а кто-то ниже меня действительно втихую пытался подпевать. После первых двух куплетов мы не поймали паузу между ними и припевом и продолжали открывать рты под проигрыш без слов. Хормейстер показал кулак всем сразу и закричал громче звуков музыки:
‒ Следите за моими руками! Внимательно следите! Я для того здесь и стою!
Хор черноморцев грянул басами припев:
‒ Легендарный Севастополь,
Неприступный для врагов,
Севастополь, Севастополь –
Гордость русских моряков.
Эти слова знали почти все, поэтому морщины на лбу хормейстера на какое-то время разгладились.
Еще четыре раза в тот день мы имитировали монолитный хор. Явно уставший и все-таки недовольный нашими открываниями рта хормейстер наконец махнул рукой и сказал человечку с перстнем:
‒ Финиш. Отпускайте. Из глины все равно пулю не слепишь. Главное, чтобы завтра фонограмма не оборвалась.
Человечек, уважительно согнувшись, пожал хормейстеру руку и повернулся к Лыкову, сиротливо стоявшему в сторонке:
‒ Товарищ командир, на моряков отпущены средства на буфет. Это за сценой. Пусть не стесняются и берут столько, сколько съедят…
Это оказалась лучшая часть дня. Мы пили кофе, чай и ситро, ели пирожки с повидлом и беляши, а самым шустрым перепали котлеты в тесте и по полстакана сметаны. Мы совсем не торопились в училище. Тем более что даже в прохладе добротно вентилируемого Дворца культуры мы кожей чувствовали жару на улице.
Семь вечеров подряд после этой репетиции мы были звездами первой величины. Зрители в зале каждый раз требовали исполнения на бис, но мы-то знали, что это скорее относилось не к нам, а к тому парню, что прокручивал на магнитофоне где-то за сценой катушку с пленкой черноморского хора.
