Один из самых верных моих друзей, крепкий русский, до конца советский поэт Вячеслав Протасов, ушедший из жизни в юбилейном для нас году (обоим тогда исполнилось по 65), ещё в молодости, в начале творческого пути, с исчерпывающей точностью выразил суть нашего – первого послевоенного – поколения:
Не знавшие те годы,
Любимые сыны,
Мы родом из пехоты,
Вернувшейся с войны.
Это – правда, хотя отец Славы Протасова прошёл фронт не пехотинцем. Артиллерист Василий Протасов встретил Победу полковником. Не был пехотинцем и мой отец. Он воевал в составе отдельного автомобильного батальона Ставки Верховного Главнокомандования. Об этом свидетельствовала запись в военном билете. Жалею, что не срисовал её и не запомнил номер автобата, указанный в документе. Запомнить звание труда не составило – рядовой. Должность – водитель.
Мы со Славой одногодки. На белый свет явились через 4 года после войны, за 4 года до смерти Сталина. Слава – в Германии, в городе Гера, где служил его родитель. Я – в Восточном Казахстане, в Лениногорске, ныне вернувшем своё прежнее, довоенное имя – Риддер и оттяпанном в заграничье. Там после весьма драматичных кочевий по Казахстану отец прижился на несколько лет. Ему пришлось скрываться от грозящего ареста в Алма-Ате, где он настрочил якобы антисталинский роман, после доноса на него уничтоженный, но принудивший автора скрыться в безлюдных камышовых джунглях Балхаша.
Простое, на первый взгляд, Славино четверостишие (отрывок из большого стихотворения «Хроника сорок четвёртого»), на самом деле многомерно по смыслам, которые, как положено подлинной поэзии, открываются со временем. Строка «Не знавшие те годы» многими из моего поколения изначально воспринималась опосредованно, в смысле – не пережившие, не видевшие, не участвующие. Но у нас не было оснований считать, что мы не знали тех лет. Знали хорошо. Благодаря мощной литературе, благодаря истории, которую изучали, трепетно, именно «со слезами на глазах» вглядывающейся в события трагического и великого четырёхлетия, выпавшего на долю отцам. Но главное заключалось в том, что война закончилась, однако не ушла из страны, из народной жизни. Война сохранялась в руинах разрушенных городов, в пепле сожжённых сёл, в непростых судьбах миллионов вдов и сирот. Война кроваво алела звёздами бесчисленных обелисков над одинокими захоронениями и братскими могилами. Война лежала в божницах, в ящиках комодов покоробившимися от высохших слёз, желтеющими от времени похоронками. Маялась на привокзальных площадях, в междурядье базаров, под дощатыми стенками пивных ларьков на колясках безногих. Глядела на нас глазами солдат, покалеченных огнём и железом. Стонала от боли незаживающих солдатских ран. Пела горькие песни в вагонах поездов, по которым скорбной вереницей шли ослеплённые в боях демобилизованные, прикрутившие к обшарпанной гармошке консервную банку для сбора милостыни… Вокруг нас было так много войны, что мы не бередили память отцов расспросами. А они, отцы наши, дённо и нощно помнившие всё, не слишком часто и охотно рассказывали о пережитом.
Мы выстругивали из досок пистолеты ТТ, автоматы ППШ и «шмайсеры», играли в войну, в «немцев» и «русских», росли, меняясь незаметно, но быстро, забрасывали «оружие» в чуланы и начинали играть в другие игры, всё более взрослые. И вот – через десятилетия – оказалось: друг Протасов прав. Мы не знаем те годы. То есть, не знаем о жизни на войне своих близких. Не только каких-то подробностей. Не знаем даже в самых общих чертах их боевого пути, не знаем почти ничего…
Отец мой Михаил Тыцких родился в 1922-м. Призывники 1922-23 годов рождения ушли на фронт в самом начале войны.
Тому немногому, что могу сказать об отце, подтверждающих документов у меня нет.
Вроде бы.
В Иране принимал «студебеккер» (Studebaker), полученный из США по ленд-лизу. Разгружали машины с парохода разобранными, упакованными по частям в ящики. Собирали, заводили. Своим ходом гнали на фронт.
Автобат бросали с места на место. Подвоз пополнения, эвакуация раненых, доставка боеприпасов…
В бою в качестве пехотинца участвовал одиножды. Помню: отец сказал – минут пятнадцать. Пригнал к позициям машину со снарядами, которую опрокинуло близким взрывом. Немцы пошли в атаку. Отец прыгнул в окоп, стал стрелять по наступавшим. Почти сразу был ранен.
Попадал к немцам. В неглубоком нашем тылу ночью машина, выключив фары для маскировки, везла в кузове солдат. Двигалась медленно через какую-то болотину. Выползла на взгорочек, водителя ослепил вспыхнувший прямо по курсу прожектор. Тормоз, остановка. Боя не получилось: немецкие диверсанты махом облепили «студебеккер». Где-то под Харьковом передовая во время неудачного нашего наступления дергалась, рвалась, проваливалась туда-сюда. Захваченных красноармейцев отконвоировали на немецкую сторону, держали в кутузке в каком-то прифронтовом городке. Допрашивали поодиночке, склоняли к сотрудничеству. День ото дня пленных оставалось всё меньше. Кого-то куда-то увозили. Кого-то показательно расстреливали на виду у остальных. До отца очередь дойти не успела. Внезапной атакой, ненадолго выбив гитлеровцев, городок освободила Красная Армия.
Отец был в плену около месяца. Столько же – в штрафной роте. Особист, рьяно пытавшийся после вызволения из фашистского застенка выбить у отца признание в предательстве, получил табуретом по голове.
Единственный, навсегда врезанный в мою память, фрагмент из службы штрафника. О нём только раз поведал не очень трезвый батя. Рота идёт в атаку открыто, в полный рост. Немец густо сыпет мины по наступающим. Бегущему впереди отца бойцу сносит череп. Отец видит обнажившийся мозг. Скальпированный солдатик бежит несколько метров, накрывает ладонью голову и падает. Отец едва успевает перепрыгнуть через него…
Западная Украина. Часть, в которой служит отец, остановилась в каком-то селе. Друг-однополчанин из местных отпрашивается у командования на соседний – родной ему – хутор. Бойцу разрешают сходить на сутки домой. С условием – пойдёт не один. В целях безопасности. Отпускник зовёт с собой отца. По дороге инструктирует: «Ты, Миша, от меня не отходи. Ни на шаг».
На хуторе – дети, бабы, старики. Мужиков – никого. Родичи встречают солдатика радостными криками, слезами – всё, как положено. К хате стягиваются стар и млад со всего хутора. На отца кто-то косится, большинство демонстративно не замечают. На подступах к вечеру во дворе ставятся столы, лавки. Хозяева и соседи тащат всякую снедь, бутыли с самогоном. Начинает темнеть – из леса выходят люди. Группками. С оружием. Хуторские мужики. Гуляют. Поют песни. Пляшут. К утру компания рассасывается. Пришлые один по одному исчезают в предрассветном тумане…
Отца и спустя десятилетия не оставляло удивление – что это было, как он остался жив вместе с этим красноармейцем, оказавшись за одним столом с бандеровцами? Странная, почти невероятная история, так и оставшаяся неразгаданной, каким-то необъяснимым и трудно уловимым образом отразилась в моём стихотворении, написанном много позже события, лёгшего в основу сюжета, но, можно сказать, с натуры:
* * *
Так, без причины, припомнил нечаянно:
Детство. Изба. За окошком буран.
Песню какую-то очень печальную
Пел мой отец под соседский баян.
Хмурый хозяин баяна трофейного
Был без ноги и почти безголос.
Помню глаза, словно зёрна кофейные,
Ёршик уже поседевших волос.
Помню: сосед обнимается с батею,
На пол поставив трофей фронтовой.
«Ногу… на мине пехотной… в Прибалтике.
Главное дело – остался живой!»
Помню, как оба, уже осовелые,
Долго, не чокаясь, пили вино,
Пели «Землянку», «Метель эта белая…»
И, умолкая, глядели в окно.
Помню: качалось за стёклами деревце.
Помню: качнувшись, сосед прохрипел:
«Мать… и жену… топорами… бандеровцы…»
Больше никто в этот вечер не пел.
Надо, может быть, сказать, что стихотворение это возникло задолго до нынешних событий в незалежной Украине.
А войну отец закончил в Берлине, в том самом Карлсхорсте, где Германия подписала Акт о безоговорочной капитуляции.
Почти достоверно.
Воевать начал под Москвой в конце 41-го, хотя на фронт попал не прямиком. Сначала был ВВГМИ – Высший военный гидрометеорологический институт в Ленинабаде (Душанбе), эвакуированный из Ленинграда. Почему отец его не закончил, не знаю. Возможно, попал в число курсантов, отправленных на фронт из-за критической обстановки под Москвой.
После ранения на долечивание приезжал в отпуск на родину, в село Меновное под Усть-Каменогорском. Военкоматом направлялся в Монголию за лошадьми для Красной Армии – перегонял табун по Чуйскому тракту.
Достоверно.
Был легко ранен в ногу и дважды (второй раз – сильно) контужен. Вернулся живым, но с повреждённой психикой. К концу 50-х заболел бредом отношения. Убийственно ревновал маму, изводил сыновей (нас трое) неадекватными, дикими подозрениями и обвинениями, смысл которых определить нельзя, поскольку никакого здравого смысла в них не присутствовало.
Из сверстников отца (1922-23 годы рождения) живыми с войны вернулись 3 (три) из ста. Не вернулись 97 (девяносто семь).
Дед мой, мамин отец Николай Осипов, родился в 1905-м. Мобилизован в Красную Армию 24 декабря 1941 года Лениногорским горвоенкоматом Восточно-Казахстанской области Казахской ССР. О нём практически ничего неизвестно. Сержант Осипов пропал без вести в апреле 1943 г. где-то под Курском. В списке потерь во время Великой Отечественной войны, который сегодня можно найти в Интернете, рядом значатся два полных тёзки – два Николая Фёдоровича Осипова. Оба призваны из Лениногорска, оба – рождения 1905 г., оба – сержанты, оба пропали без вести в 1943-м. Только у одного Осипова нет даты призыва (месяц и год у обоих совпадают), и время, когда он пропал без вести, другое – сентябрь. Определить сегодня, кто из них мой дед, было бы невозможно, но бабушка, Зоя Степановна Осипова (в девичестве Попова), дожившая до 1984-го года, говорила: «Пропал весной».
Родовые истории моих близких безоговорочно свидетельствуют: утверждение, что в Советском Союзе нет семьи, не тронутой войной, абсолютно верно.
Отец моей жены Татьяны (родилась в «нашем» со Славой Протасовым 1949-м, скончалась в 1984-м) Василий Серых – кавалерист, под началом то ли Доватора, то ли Плиева участвовавший уже в битве под Москвой. Ефрейтор, радист, прошедший через всю Отечественную. Человек, по природе неговорливый, о войне вообще ничего не рассказывал, но бережно хранил грамоты, подписанные Верховным Главнокомандующим, за успешные операции, проведённые легендарными конниками. Грамот было много. Супруга его, имевшая даже и для тёщи сильно забористый нрав, девчонкой пахала на оборонном заводе в Лениногорске, попала в кинохронику. В былые времена кадр, где она точит на станке снарядные гильзы, частенько появлялся на телеэкране.
Мой второй – любимый – тесть, отец супруги Ольги Николай Синельников, 1926 года рождения, попал на фронт согласно возрасту где-то к середине войны. Вышло, что в первом бою полк новобранцев полёг едва не полностью. После переформировки Николай Константинович оказался в пограничных войсках, нёс службу в Таджикистане, под Ленинабадом- Душанбе. Радист. Обеспечивал, в частности, связь центра с нашей разведкой на востоке. Шифровки в Москву и обратно передавались поэтапно от заставы к заставе. Николай Константинович – человек уникальный. Разносторонний спортсмен, отменный стрелок. Участвовал в международных соревнованиях по стрельбе из пистолета. В составе команды, успешно выступившей на одном из таких соревнований, приглашался на приём к Сталину. В буквальном смысле сидел с ним за одним столом, накрытым для спортсменов…
В моём роду, в семьях близких моих были ещё в немалом числе родные и двоюродные дядья и прочие родственники-фронтовики, мной не названные а то и неизвестные мне. Это не умаляет их подвига. Долг наш перед победителями в великой войне, перед теми, кто остался на полях сражений и кто вернулся к родным очагам, перед живыми и мёртвыми – перед каждым персонально и перед всем поколением, к которому они принадлежали, – неоплатен. Они отстояли Отчизну, хотя большей части землян это казалось невозможным. Мы не сумели сохранить страну, оставленную нам в наследство, оплаченное потом и кровью, жизнью и подвигом отцов-дедов. Но когда по родной земле проходят колонны «Бессмертного полка», понимаешь, что ничто не было зря. И начинаешь верить, что ничто ещё не потеряно.
В.М.Тыцких
