Художественно-документальная новелла
– Марыя! Людвiг i Ярусь з-за цябе на рэчцы б’юцца! Бяжы, разнiмай… – выпалила подруга, с шумом влетая в хату. От Маруси пахнуло морозом, свежим снежком и овчиной.
– Вот еще! – нахмурилась Мария, стараясь казаться равнодушной. Но сердце, глупое, не знало гордых девичьих политесов – екнуло, тоненько защемило.
И всё же девушка, понукаемая Марусей – сестрой этого самого Людвига, надела старенькое пальто, разбитые, еще сырые валенки и поспешила за подругой. Та уже сворачивала вниз, к речке. Издалека Мария увидела двух дравшихся парней – в расхристанных пальто, без шапок.
Ноги хлопцев то и дело разъезжались на блестевшем льду, до зеркального шика отполированном ветром. Тут же валялись затоптанные шапки.
От каждого рывка или удара они чуть не падали и оттого вынуждены были цепляться друг за друга. На заснеженном берегу на почтительном расстоянии стояла кучка односельчан и с упоением наблюдала за развернувшейся баталией: еще бы, бесплатное представление!
Зрелище действительно было нерядовое. Мария, став возле подруги, минуту смотрела на потасовку парней, нелепо хватающихся друг за друга, чтоб не упасть. Было непонятно, почему для выяснения отношений они выбрали такое неудобное место. Сцена показалась комичной, но смех, готовый вырваться у Марии, комком застрял в груди.
Ярусь, получив очередной, видимо, довольно ощутимый удар, ничком растянулся на льду. Возле его лица размазалась ярко-алая полоска крови. Ярусь встал, зажимая нос покрасневшей на морозе рукой, сплюнул под ноги, и парни разошлись в разные стороны. Зеваки, живо обсуждая мгновение назад развернувшееся перед ними событие, подались к своим хатам, стоявшим в белых шапках снега. Мария, забывшая впопыхах накинуть платок, поежилась и, нервно теребя полу жиденького пальтеца, сказала:
– И что дуракам неймется?! Биться надумали…
– Прыгожая ты Марыя, вось i б’юцца з-за цябе. Колькi хлопцаў па табе сохнуць, – ответила подруга и вздохнула: ей, Марусе, щупленькой, будто воробей, с неприметным лицом, обрамленным рыжей соломкой волос, выбивающихся из-под платка, что скрывать, было немного завидно приятельнице.
Мария обняла девушку и сделала вид, что собирается повалить ее в снег. Та ответила тем же. Веселая волтузня разрядила обстановку, и девушки расхохотались. Мария первая прекратила игру и, вдруг посерьезнев, тихо произнесла:
– Марусенька, но ты же ведь знаешь, что я люблю только твоего брата. Больше мне никто не нужен. И Людвиг любит меня, говорит, что больше жизни любит…
– Калi ж вяселле?
– Людвиг считает, что после жнива. Что-то можно будет с огорода взять для свадьбы… Хотя какая свадьба! Война… Кто-то, конечно, с нее и нажился, но не мы же. Были голь голью, а теперь и совсем захудали. Хорошо хоть немцы корову не забрали. Да что тебе говорить, сама знаешь…
* * *
Маруся хорошо понимала подругу. Их семьи хоть и жили в разных деревнях, Каптуры – в Клёне, Марцинкевичи – в Кристоповщине (правда, разделены они лишь речкой Начей), дружили. Беднота тянется к бедноте. Мать Людвига и Маруси, Мария Марковна, одна растила детей: вдовица. У Марии – та же история. Лишь ртов в семье больше. У матери, кроме нее, старшей, были еще сын-подросток Шура да младшая – Фаня. Если сказать точнее, то мать в свое время родила еще несколько ребятишек, только они прожили недолго.
У Анны Антоновны Каптур от мужа Владимира Тарасовича осталась лишь записка, которую он как-то ухитрился ей передать: «Ганна, вучы дзяцей». Его забрали в один из осенних, раскисших от холодной влаги дней в 1937 году. Арестовали по доносу односельчанина, позавидовавшего достатку, ухоженному дому, крепкому хозяйству: лошадь, две коровы, овцы, птица. Марии тогда было четырнадцать лет, Фане – восемь.
Потом, очень скоро, пришла бумага, на которой было написано, что Владимир умер от гипертонического криза. Но Анна не обманывалась, чувствовала – расстреляли. Так и было. Это много-много лет спустя, во времена горбачевской перестройки, удалось выяснить Фане.
Анна не сумела хозяйствовать без мужа, всё быстро захирело. Наступила нищета.
Неожиданно то, что они – семья репрессированного и изгои, в оккупации обернулось положительной стороной. Это спасло от угона в Германию сначала Марию, потом – Шуру. Но нельзя выразить, сколько им пришлось вынести унижений, оскорблений после ареста отца и мужа! Мария помнит, как однажды мать пришла домой вся в слезах и без сил опустилась на канапу.
– Что случилось, мама? – девушка кинулась к матери, сидевшей неподвижно и даже не утиравшей дорожки слез с потускневшего лица.
– Трэба было зайсьцi ў сельсавет, а Рыгор вытаўк з ганка… Крычыць: «Пошла вон, жонка врага народа!»
Мать сидела, в отчаянии сцепив растрескавшиеся в черные бороздки руки. Мария смотрела на ее родное, с наметившимися морщинами лицо и думала: «А ведь говорят, что мама первой красавицей в деревне была. Отец только раз увидел ее в церкви и на другой день сватов прислал, не посмотрел, что из голяцкой семьи… Как же ты сдала, родная моя…» Мария обхватила мать и стала легонько покачивать ее, как маленькую, без слов утешая. И вот они уже плачут вместе о том, что уже никогда не вернешь. В предчувствии, как подсказало наступившее вдруг прозрение, грядущих несчастий, не менее тяжелых, не менее горьких – неизбежных…
* * *
Анна одобряла выбор дочери. Украдкой она посматривала на стоявших рядом Людвига и Марию и любовалась: «Прыгожая будзе пара, прыгожыя будуць у мяне ўнукi. Толькi ўжо ж вельмi жанiх у дачкi сур’ёзны! Зрэдка ўcмiхаецца, вельмi ўжо ж разумна размаўляе. Але затое калi ўсмiхнецца, то… Вой-вой-вой, дачушка, глядзець за хлопцам трэба…»
До войны Людвиг был комсомольским активистом. Много читал. Молодежь тянулась к нему, его уважали, любили. Сейчас такое влияние объяснили бы харизмой, тогда таких слов в деревнях не знали. Просто люди не могли не поддаться его обаянию, признавая его бесспорный авторитет. К мнению комсомольского вожака прислушивались не только молодые, но и степенные, в возрасте…
Людвиг без просьб приходил и накашивал сена для Красули – любимицы и кормилицы семьи Каптуров. Ловко поправлял скособочившийся забор. Анна делилась, чем могла, с Марцинкевичами: посылала Фаню к ним то с миской огурцов, то с гладышом молока…
Мария перед войной успела окончить Борисовское педучилище. Только ни выпускного вечера у нее не было, ни торжественного вручения диплома. Праздник раздавила фашистская оккупация – непоправимо, жестоко, противоестественно… Мария видела этой весной, как понесла лошадь, сбросив пьяного возницу. Телега вильнула, и заднее колесо с хрустом прошлось по впервые зацветшей сирени, посаженной ею вместе с сестрой возле хаты. Мария бросилась к кусту, но ничем уже нельзя было помочь. Сломанные ветки вдавило в грязь, цветы, смятые и заляпанные черными ошметками, белели беспомощно и жалко, будто заходясь в неслышном крике: «За что?..»
* * *
Быстро открасовалась, отцвела весна 1943 года. Незаметно полную силу набрало лето. Словно поддавшись этому вечному животворящему ритму, всё больше хорошела Мария, искушая парней блеском голубых с искоркой глаз, белозубой улыбкой, русалочьим смехом. Только никто в деревне больше не пытался перейти Людвигу дорогу, знали, что для одного его предназначались и искорки в глазах, и улыбки, и ласковый смех девушки.
Пусть идет война, кругом творится такое, что и в дурном сне не привидится. Нередко ветер доносит из соседней деревни Докудово крики расстреливаемых военнопленных – там лагерь. Немцы пригнали даровую силу для строительства аэродрома… Но ведь любовь! Попробуй, запрети ее. Невозможно, как, скажем, остановить время.
В полях зажелтела, поспевая, рожь. Матери Марии и Людвига обдумывали нелегкую задачу, как при такой унизительной бедности, измудриться и хоть скромно, но всё же отметить свадьбу. В очередной раз осматривая скудные припасы, Анна вздыхала: «Як накармiць i напаiць хаця б якiх дзесяць гасцей?» Однажды удручающие ее раздумья прервала вихрем влетевшая в кладовку соседка.
– А цi ты чула, суседачка? – впиваясь высоким голоском, запричитала она. – Зяцька твайго будучага палiцаi забралi-i-i…
– Што ты гамонiш, дурная! Каго забралi, чаго?
– Людвiга, каго ж яшчэ? Схапiлi i ў Жаберычы да бурмiстра павязлi. За сувязь з партызанамi, кажуць.
Мария всё слышала. Внутри всё похолодело, во льду этого холода заныло, зашлось сердце. Она знала, что Людвиг не остался в стороне от подпольной борьбы. Но ее в это дело парень не вовлекал. О себе не думал, не трясся, но невольно стать виновником гибели любимой девушки боялся больше смерти… Смерть… Она нависла, как клок черного дыма, над головой Людвига, Мария чувствовала. В дом уверенно вошел страх. Девушке казалось, что она слышит его грубую, цокающую поступь, как звук немецких кованых сапог…
* * *
А случилось вот что. После встречи с партизанским связным Людвиг решил почистить винтовку. Вытащил ее из кучи соломы, брошенной на чердаке, и сел к окну. Рассвет уже затеплился, но слабо. Света хватало только возле окна, на котором по бедности даже не было занавесок.
Сняв затвор, положил его на стоящую рядом табуретку, туда же отправились другие детали. Обращаться с оружием Людвиг умел, занятие и мысли поглотили всё его внимание. Думы, конечно, о ней, о Маре: так он называл свою невесту. По-белорусски мара – мечта. Она и есть его главная мечта, эта девушка. Через две недели они будут мужем и женой. Мара станет реальностью, вся-вся его – от макушки с пышным венчиком темных волос и до кончиков пальцев узких ступней. Гордая, прекрасная, родная!
Вчера Людвиг уже перенес в дом невесты, связав их в узелок, кое-какие свои вещи. Скоро свадьба…
В это время мимо хаты шли полицаи. Один из них, одноклассник Людвига, бросил взгляд на его окошко… Ворвавшись в хату, парня схватили, как говорится, с поличным.
– Ах ты партизанская падла! – перекосившись от злобы, выкрикнул одноклассник и первым из полицайской своры ударил былого товарища по мальчишеским играм…
Горе завертело свой маховик, не остановить. Схватили друзей Людвига – Николая Ермоловича и Василия Стародубца. И как тут не написать правду! Ведь Василий мог убежать, спастись. Тогда он пас коров далеко от деревни. Отец этого парня, Михаил Афанасьевич, побежал за ним, но не для того, чтобы предупредить о грозящей опасности, а чтобы привести к полицаям. И привел. Никак иначе, как непроходимой глупостью, это объяснить невозможно. Тогда же забрали с сыном и отца.
Хотели немецкие прихвостни арестовать и отца Николая, но он успел спрятаться. Посмотрели они на лежащую в постели тяжелобольную мать хлопца, на стаю голодных детей – мал-мала меньше – Колиных сестер и братьев, плюнули на давно не мытый пол и ушли. Тут их охота на людей прервалась – по причине отсутствия достойной жертвы. Но как потом оказалось, ретировались полицаи временно…
* * *
Арестованных повезли в Жаберичи – на допрос к главе волости Денисову. Сам «голова» был родом из деревни Самоседовка. Там жила его сестра Вера, у которой квартировали немцы. Так что Денисов чувствовал свою власть, всласть ею пользовался. Его, умного и жестокого, не зря все деревенские боялись.
Как показало развитие дальнейших событий, парни, вытерпев побои, никого не выдали, о связи с партизанами ничего не рассказали. Но у Людвига, когда обыскали, нашли фотографию его Мары.
– Кто это? – спросил Денисов у парня, разглядывая фото и невольно залюбовавшись запечатленной на нем красавицей.
– Просто девушка, – холодея от ужаса и стараясь казаться равнодушным, ответил Людвиг.
– Врешь, голубок. Зазноба, небось, твоя. Вместе на бандитов работали?
– Нет, она не станет помогать партизанам – у нее отца в 37-м изъяли. Мне она никто. Нравилась когда-то, вот я фотку, было дело, у нее нахалом и выхватил.
– Проверим, не сомневайся.
Из Жаберич арестованных должны были отвезти в Крупки. Попутно полицаи заехали в Клён, забрали мать Людвига и Марусю. А когда телега остановилась напротив Марииной калитки, парень уже знал, что сейчас будет… И ничего нельзя изменить! В бессилии он крепко сжал кулаки связанных рук.
Его Мара шла к телеге с белым, как полотно, лицом. Следом выскочила плачущая в голос мать. К окну приплюснулись носами испуганные лица Шуры и Фани.
Людвиг с мысленной мольбой пытался поймать взгляд Марии. «Я не виноват!» – кричали его глаза, но девушка не смотрела на него. «Поверила, что я ее оговорил…» – понял жених и внутренне ужаснулся. Ведь он не мог ей ничего объяснить, не выдав, насколько они близки. И тогда Мару уже ни за что не отпустят.
Еще одна пара глаз смотрела на девушку, не отрываясь. «Ах, как мне нравится эта красотка. Хороша!» – думал Денисов. У него мгновенно созрело решение: «Моя будет».
Телега с арестованными и полицаями тронулась. Людвиг, привязанный к ней за веревку, вынужден был бежать следом. Такую дополнительную пытку придумали для него (и народу на устрашение!) полицаи. Версту за верстой телега тащила за собой парня. Мария украдкой бросала на него взгляд, и сердце ее щемило от жалости. Но она гнала от себя эту жалость. «Как он мог предать меня? – спрашивала она себя. – Разве я выдала бы Людвига, хоть ты бей меня, хоть убей!» И губы девушки от негодования жестко сжимались в нитку.
* * *
В Крупках Марию и семью ее жениха держали вместе. Женщин допрашивали, но не били. На допросах присутствовал и Денисов. Мария ощущала на себе его тяжелый неотрывный взгляд и, хотя внутри умирала от страха, внешне держалась холодно и с достоинством. «Ну, гордячка! – удивлялся про себя «голова». – На такой и жениться можно». Покорные овечки ему уже надоели.
А Людвига, потерявшего сознание, притаскивали с допросов и впихивали в камеру, расположенную в подвальном помещении. Мать бросалась к нему, обмывала водой раны, укрывала сына своим пиджачком. Мария сторонилась ее и Маруси, к Людвигу не подходила. Если бы она знала, сколько долгих лет будет вспоминать эту сцену и плакать горько и безутешно от невозможности что-то изменить!..
Потом девушка узнала, что в Крупки привезли и отца Николая Ермоловича. А было так. Полицаи не оставили семью в покое, регулярно наведывались. Но Колин отец прятался хорошо. Тогда матери сказали: «Пусть только батька явится в Крупки, и его, и сына сразу отпустят». И отцовское сердце дрогнуло. Но ни Николая он не спас, ни сам уже никогда не вышел из застенков.
А Марию неожиданно отпустили. На выходе ее уже поджидал Денисов. Был он красивый мужик лет под сорок, одетый со всем мыслимым на то время шиком. Но девушке было в нем всё ненавистно, особенно эта холодная, самодовольная усмешка.
– Что, Манечка, отреклась от женишка? – остановил «голова» пытавшуюся выйти девушку. – Зря, милая: что ты его зазнобушка, он не сказал. Да и я не выдам. Знай, я тебя отсюда вытащил. Если бы не я, порхать бы тебе в скором времени в небесах райской птичкой. Остальных-то завтра в Борисов отправим. Там в тюрьме им повеселей будет, чем здесь. Жизнью мне обязана, помни.
Марию словно громом ударило. Солнце встало бы среди ночи, она бы меньше поразилась. «Где?! Где были ее глаза? Почему не увидела такой очевидной правды, не распознала оговор? Почему не слушала сердца, подсказывавшего ей всё это время только слова любви, нежности, безграничного сострадания?» – бились мысли, как потревоженная ледяная вода.
– Так что через пару недель милости прошу в Самоседовку: надо помочь сестре жито жать, – как сквозь сон Мария услышала последние слова Денисова и поняла, что теперь свободна.
* * *
Дома ее встретили с бурной радостью. Но когда девушка рассказала обо всем, что происходило в Крупках, все приуныли. Мать и сестра с братом успели привязаться к семье Людвига, а его самого просто боготворили.
– Не па-людскi гэта, дачушка, – тихо, раздумывая о чем-то, произнесла мать. – Трэба хаця б наведаць iх, што-небудзь аднесцi.
Через несколько дней с рассветом Анна Антоновна собрала в узелок такой-сякой еды, подхватила под мышку рыжую курицу и отправилась в путь. В деревне Докудово, где была немецкая комендатура, взамен хохлатки ей вручили «аусвайс». Теперь дорога ее лежала в Борисов – километров 45, но напрямик короче. Утешение слабое, если учесть, что жили тогда впроголодь, и сил от этого было совсем мало.
В Борисове добрые люди подсказали Анне Антоновне, как найти тюрьму. Возле входа сидел полицай и играл на гармошке развеселую польку. Женщина робко подошла к нему, путано стала объясняться.
– К Людвигу Марцинкевичу? – на минуту прервав игру, полицай, наконец, уразумел, что хочет от него эта крестьянка. – Так его вчера расстреляли. Всю ораву бандитскую порешили. Опоздала ты, баба, с передачками!
Земля качнулась, пытаясь уйти из-под ног Анны Антоновны, обессилевшей от долгого похода. Уши забивала игривая музыка: полицай снова принялся усердно наяривать на гармошке. В голове к этим звукам вдруг примешался бубен и загремел: «Бом, бом, бом…» Стараясь справиться с дурнотой, женщина медленно побрела назад…
* * *
В это время Мария жала жито в Самоседовке. Девушке удалось уговорить пойти с ней соседкину дочку: вместе как-то смелее. Прихватив свои серпы, они отправились в путь. Сестра Денисова, Вера, приветливо встретила девушек. Уловив масленый взгляд брата, пожиравшего глазами Марию, она вскинула брови и твердо заявила:
– Только вздумай кобелировать!
Мара старалась держаться поближе к Вере. Все попытки Денисова остаться наедине, она мягко, но четко пресекала. «Женюсь, – решил «голова», – такая гордая паненочка мне подходит».
Между тем девушки благополучно сжали всё жито, и Денисов был вынужден отпустить их домой. Знала бы Мария, какое известие ждет ее там!..
Никто не мог утешить несчастную девушку. Мать, Шура и Фаня как ни старались отвлечь ее от горя, ничего не получалось. Груз вины и жгучая боль потери, казалось, давили ее к земле. Что еще ей осталось? Только растоптанные надежды. «Жизнь кончилась…» – думала Мария, неподвижно уставившись в какую-то точку. Глядя на поникшие плечи дочери, пугаясь ее пустых глаз, мать искала слова, которые могли бы утешить ее кровиночку, но не находила их. А девушке хотелось лишь одного: чтобы все оставили ее в покое.
* * *
Но беда не ходит одна. Прошла неделя с тех пор, как Мария и соседкина дочка вернулись с насильно навязанной подёнки в Самоседовке. Анна Антоновна хлопотала у печи: пекла оладки из тертой картошки. Фаня березовым веником-голяком мела некрашеный пол. Шура примостился у окна и строгал взамен сломавшейся новую палку для кнута.
Только Мария, безучастная ко всему, лежала на канапе, отвернувшись к черной бревенчатой стене. Вдруг они услышали, как возле хаты остановилась телега, многоголосый говор.
– Мама, палiцаi да нас – поўны воз! – подхватился со своего места Шура.
Но уже с грохотом распахнулась дверь, и в хату, весело гомоня, ввалились Денисов и полицаи – охрана. Мария села на канапе, даже не подобрав растрепавшихся волос. Каптуры замерли, парализованные страхом.
– Что уставились, как х… на бритву? – без усмешки сказал Денисов. – Плохо гостей принимаете. А мы ж к вам с добром – в сваты…
Никто в ответ не произнес ни слова. Мария тоскливо взглянула на окно, будто искала помощи где-то там, вне дома. В хате запахло подгоревшими оладками.
Денисов быстро оценил эту безмолвную сцену и достал пистолет. Выждав паузу, переполнившую Каптуров ужасом, он несколько раз пальнул в потолок.
– Через неделю свадьба. Вопросы есть? – отчеканив каждое слово, произнес «голова».
Его красивое лицо перекосилось от злости. Кинув последний взгляд на Марию, спрятавшую несчастные глаза в ладонях, Денисов, грохоча сапогами, вышел из хаты, следом вывалились на улицу притихшие полицаи. Отъехала телега. С тихим шорохом сквозь дырки, оставленные пулями, сыпался с чердака сухой песок. Дверь так и осталась распахнутой. Никто, казалось, этого не замечал, и она качалась на ветру, издавая пятками (дверными петлями – авт.) высокий тоскливый звук: «И-и-и, и-и-и, и-и-и…»
Постепенно все вернулись к своим делам. Как сговорившись, никто в доме ни словом не коснулся свалившегося, как снег на голову, нелепого сватовства. Мария сидела на канапе и, жутко, монотонно раскачиваясь, выла без слез. Безвыходность ситуации была очевидна даже для малолетки Фани. Спрячься где-нибудь «невеста», пострадает вся семья: Денисов не простит позора. Но идти замуж за такого нелюдя?..
* * *
Наутро новость облетела всю деревню. Нашлись и такие, что даже позавидовали Марииному «счастью». Но большинство односельчан всё понимали правильно: в гаротную семью пришло еще одно горе. Те сочувствовали, но разве это спасет?
К полудню Клён и Кристоповщину всколыхнуло новое происшествие. Нагрянули немцы и стали взрывчаткой глушить рыбу. Крупную, всплывшую кверху брюхом, быстро выбрали и мирно уехали. Мелочь осталась колыхаться на поверхности Начи. Деревенские кинулись собирать даровую еду: все, за малым исключением, голодали в оккупацию, да и, к слову, долго после нее.
– Маня, бяры дзяцей i бяжыце на рэчку, – мгновенно распорядилась мать. – Хопiць лямантаваць, есцi ўcё роўна трэба.
Это не было ни жестокостью, ни черствостью. Голод и нищета диктуют свою этику поведения. Мария понимала это, поэтому, не мешкая, побежала к реке. Шура и Фаня мчались впереди. Вылавливая руками из холодной воды выскальзывающую рыбу, девушка на несколько мгновений забыла о событиях, тупо и необратимо прогулявшихся по ее судьбе. Неожиданное приключение отвлекло и от мыслей о том, что ее ждало через несколько дней.
Рядом односельчане, кто с ведром, кто с ночевками (выдолбленное из дерева корыто – авт.) или дежками, быстро хватали рыбу. Марию опьянил азарт, она раскраснелась и вмиг похорошела. А когда Шура, поскользнувшись, чуть не упал, и, метко спародировав интонации матери, выдал «вой, вой, вой!», она бросила работу и засмеялась – и звонко, и призывно, как русалка. Распрямившись, она увидала на мосту человека.
Опершись на перила, сделанные из толстых деревянных брусьев, он спокойно смотрел на людей, жадно хватавших рыбу. Увидела и забыла. Ее кошик скоро был полнехонек.
А человек этот не просто смотрел на смешно копошащихся людей. Видел он только одно: красивую темноволосую девушку, то и дело гибко наклонявшуюся над водой, покрытой белыми и острыми, как ивовые листья, телами рыб. Слышал лишь ее русалочий смех, говоривший ему: «Ты мой, иди сюда, счастье твое – рядом…»
Это был Иван Бачище. До войны он учительствовал под Бегомлем, началась оккупация – вернулся домой, в Жаберичи. А тут по делу шел к родне в Клён… И увидел ее, ту, которую ждал. Ведь именно такую искал, не отдавая себе отчета! Ни одна девушка – а их, завидный жених, он успел повидать немало – до сих пор не всколыхнула его сердце. А эта Русалка… Мгновение – и пожалуйста.
Девушка, набрав полный кошик, позвала смешного кучерявого парнишку и крепенькую девочку-подростка и пошла с ними к дому. Иван разочарованно оттолкнул перила моста и направился к родственнице, которая уже успела вернуться с «рыбалки».
* * *
Женщина наварила рыбы и стала потчевать гостя. За обедом она рассказала, какая беда случилась у Каптуров. Иван, плохо слушал, мысли его всё возвращались к реке, к темноволосой чаровнице, сумевшей своим колдовским смехом перевернуть всю душу. Он не выдержал и, описав Марию, спросил, кто это.
– Дык гэта ж я табе пра яе i расказваю, не слухаеш, хiба? – удивилась родственница. – Дзяўчына добрая, але ж пойдзе за гада Дзянiсава. Нiчога не зробiш тут…
Иван недолго переваривал услышанное. Решение родилось быстро, будто само, против его воли:
– Запал я на нее… Сильно… Не отступлюсь, не отдам!
– Ванюсь, што ты кажаш? – испугалась за него родственница. – Калi табе не досыць таго, што Дзянiсаў са свету зжыве, дык ты хаця разумееш, куды ўплятаешся? Яна другога кахае! Цяпер бы ўжо вяселле згулялi, каб Людвiга не забiлi…
– Не говори ничего, хватит. Потому что не передумаю. Завтра иду в сваты. Лучше научи, как это принято правильно делать…
* * *
В хате Каптуров снова гости. Мария с удивлением смотрела на незнакомого парня, впервые переступившего порог ее дома. А Иван, готовый ко всему, спокойно говорил об их с Марой предстоящей свадьбе.
– Мария, я всё знаю о тебе, – звучал ровный (учительский, как про себя подумала девушка) голос. – Поженимся, и ты избавишься от кошмара. Доверься. Такая, видно, у нас судьба. Случилось, что случилось. У меня… случилась ты. И тебе ведь решать, не кому-то…
Анна Антоновна под предлогом помощи залучила старшую дочку в кладовку.
– Чаго маўчыш? – горячо зашептала мать. – Праз тыдзень тут будзе Дзянiсаў… Калi не згадзiшся, зразумела. Ратуйся, дачушка, хутчэй ратуйся…
Мария с каменным лицом села к столу.
– Я согласна, – твердо сказала она. – Когда свадьба?
– Завтра, Марочка, завтра, потом поздно будет, – улыбнулся, наконец, слишком серьезный жених, но, получив согласие, он не знал: то ли радоваться ему теперь, то ли плакать. Сколько мужества ему стоило это странное сватовство, более чем двусмысленное положение!
На свадьбу собралось человек двадцать – только близкая родня с обеих сторон. На столе стояли три бутылки самогонки и – реденько – небогатая снедь: люди несли, что могли. Невеселая это была свадьба. Эх, не об этом мечтала Мария! Не так себе представлял самый счастливый день в своей жизни и Иван… Но было так и не иначе.
Теперь они муж и жена…
* * *
Иван был хорошим мужем. Анна Антоновна и дети глубоко уважали зятя, спокойного, принципиального и честного человека. «Правiльны», – как-то раз метко определила мать. Иван был напрочь лишен той, из крови, крестьянской хитрости, без которой в деревне не проживешь. Жили-то как? Умирай или гордость свою засунь подальше, да, туда, куда подумали, и иди просить милостыню. И Шура с Фаней ходили, чтобы выжить. Называлось – «идти в старцы». А это уже отпечаток, уже клеймо. Да и в наши дни, когда Фанины великовозрастные дети или взрослые внуки, по ее мнению, зарывались, она останавливает их, как холодной водой окатит: «Сиди, старец!» А это всё оттуда…
Денисов, к всеобщей радости, бесновался недолго. Помогла доброта Веры, она, как могла, утихомиривала брата. Месть выразилась в том, что молодоженов выслали в деревню Лошанцы – учительствовать. И слава Богу! Как говорится, с глаз долой, из сердца – вон.
Иван на самом деле оказался порядочным и добрым человеком. И Марии порой казалось, что она счастлива…
Если бы еще ушел и никогда не возвращался этот неизбывный образ!.. Людвиг в первый раз прикасается губами к ее губам… На руках переносит ее через канавку… С бледным от злости (но без ненависти!) лицом бьется с Ярусем на льду… Ставит возле ее ног узелок со своей одеждой… В порванной, с пятнами крови рубахе бежит за телегой… Лежит на полу камеры, беспомощно раскинув изуродованные руки… Людвиг-видение и он же живой. Как же ей-то жить?!…
* * *
В 1944 году пришло освобождение. Мария и Иван вернулись в Клён. Когда мужа мобилизовали, молодая женщина провожала его. На руках Марии спала Люда, родившаяся три недели назад. На войну из Клёна ушли полсотни мужчин. Вернулись только пятеро. Ивана Евдокимовича Бачище среди них не было. Люда, можно сказать, так никогда и не увидела своего отца…
Среди выживших фронтовиков, уроженцев Кристоповщины, был Василий Монич. Красивый парень, с васильковыми глазами и буйной темно-пепельной шевелюрой, в послевоенной деревне слыл первым парнем. Пел он так, что люди плакали от восхищения. Когда звучал красивый и звонкий голос парня, редко кто вступал с ним в дуэт – чтоб не позориться.
Ради него наряжались, идя на танцы, девушки, и зазывно блестели глаза многих вдовушек. Василь не терялся, но к этим радостям его тянуло ненадолго.
Прекрасным и в то же время недосягаемым ориентиром в его судьбе стала учительница местной школы – Мария. Одной только своей мягкой улыбкой она могла свести его с ума. Неприступность объекта страсти еще больше подогревала Василя. Странное дело: рядом с ней фронтовик, прошедший всю войну и не раз видевший смерть так близко, что волосы шевелились от ее дыхания, бледнел и двух слов связать не мог.
– Женюсь на Мане, мама, – не выдержав этой муки, признался однажды Василь.
– I не ўздумайся, сынок! – мать в негодовании замахала руками. – Цi ўжо дзевак мала? У яе ж дзiця! Хай удаўца шукае. Табе яна не пара!
Василь и слушать ни о ком не хотел. Набрался духу и признался Марии в том, что уже давно не давало покоя, о чем, хоть он и не подозревал, также давно знали обе деревни.
– Любишь, говоришь… – обожгла его искрами голубых глаз Мария. – Забыл, наверное, что твой отец моего в могилу свел?
Это было правдой. Шила в мешке не утаишь. Все знали, кто в 1937 году из зависти оклеветал Владимира Каптура, сделал его врагом народа.
– Маня, я за отца не в ответе, – горячо убеждал Василь. – Я ли виноват? Давай, родная, вместе по жизни идти. А Людочка мне дочкой будет.
По вине отца Василя Мария лишилась дорогого таты, но этот же человек, получается, подарил ей мужа. Судьба хитрее всех. И ведь как справедливо, по-крестьянски, рассудила! Отнял кровь – отдай свою. Так и случилось. Испокон века застаревшую, как говорят, кровную, вражду прекращало смешение этой же крови в браках. Не в этом ли высшая мудрость бытия, которая суду человеческому неподвластна?
* * *
В 1946 году Мария вышла замуж за Василия Монича. Думаете, по принципу «стерпится – слюбится»? А вот не знаю. Прожили они бок о бок долгую жизнь. Вырастили Людмилу, воспитали общих детей – Валерия и Инну. Василий Андреевич, который, казалось, ревновал жену до самого преклонного возраста, ушел первым. Мария Владимировна, ставшая со временем директором Клёнской начальной школы, умерла через несколько лет, ее похоронили как раз в день его рождения. Позвал ее к себе, наверное, не выдержал там один.
Так и закончилась эта история, не придуманная мной, а из жизни. А может, не закончилась? И продолжение ее пишут уже судьбы детей и внуков-правнуков Мары? Жизнь прекрасна, удивительна и полна ошибок. Нам остается, не смотря ни на что, лишь сетовать: слишком уж она быстротечна.
Елена РОМАНОВА
(В новелле изложены достоверные факты, собранные из воспоминаний моих матери Ф.В. Бритько, тети М.В. Каптур, дяди А.В. Каптура, их земляков из деревень Клён, Кристоповщина. Проведена исследовательская работа в архиве. Фамилии и имена даны настоящие, чтобы увековечить тех, кто этого заслужил. События, хронология – соответствуют истине, материалу лишь придана некая художественная форма.)
